Владимир Хилькевич - Люди божьи собаки

Как-то незаметно для других, а может, и для себя, старая женщина за много лет одинокого сидения научилась разговаривать сама с собой. Если послушаешь со стороны, то — про погоду, козу и деревенские новости, опять про козу. Потом приноровилась сама себе петь — когда тихо, а когда и громче. Посидит-посидит и вдруг вспомнит, как всхлипнет:

Песен старых она знала много, только петь не высиливалась. Больше протяжно проговаривала, словно ленилась. Иногда принималась рассказывать сказки. Если бочком, бочком подходили малые соседские дети — умолкала. Но они подходили к ней не часто. То ли бодливой козы боялись, то ли самой хозяйки. Им казалась жутковатой эта бормотливая и всех задирающая бабка, а сказок хватало по телевизору.

При взрослых она тоже умолкала, переводила разговор. Издали видно было: что-то поет или бает, но подойдешь — кричит встречь: «Куды-ы ты?» И вот уже сбилась, замолчала, ждет, что ответишь. Различив в глазах человека недоверие, махала рукой и смеялась: ды не, не чокнутая.

Привыкли. Но не все поняли, что старуха не с собой, а с детьми своими — живыми, и теми, кого уже нет на этом свете, — беседует. Им деревенские новости да сказки рассказывает и песни проговаривает. Словно долг какой возвращает. Сказочный долг.

В этом смысле больше всех повезло Лёдику, младшему сыну, пьянице и пожизненному калеке, который из всех братьев и сестер один и жил в родной хате. Песни и сказки, обращенные в детство, слушал один он.

А по осени, когда въедливые бесконечные дожди прогоняли с улицы, она садилась в полутемных сенях на давно освободившуюся железную кровать. Когда-то на ней Алексей спал, старший из сыновей. Он и теперь, приезжая из города и оставаясь изредка на ночь, устраивался здесь, по-солдатски, ему нравилось. Кровать была завалена тряпьем, на ней валялась старая шинель без хлястика, кисловато пахла овчина тулупа. Рядом, на полу, прислонились друг к дружке два залатанных мешка с остатками комбикорма и ржаной муки… Садилась и слушала через открытую настежь дверь сеней шум дождя и слабеющий с каждым днем шорох мокрой листвы в саду, и подвывания ветра, и редкий гул грузовиков. И прощальные крики улетающих птиц.

Отсюда, из-за толстых стен, защитивших от непогоды, ее трудная жизнь казалась ей полной и правильной, и менять в ней было нечего, за исключением каких-нибудь мелочей. Дожди и ветры не нагоняли на нее уныние, она всю жизнь прожила с ними и любила их слушать. Когда-то они здорово ей мешали, но те времена прошли. Тогда она еще ждала мужа и, вслушиваясь глухими ночами в тишину, злилась на непогоду за то, что гасит шаги человеческие, голоса за окном не услышишь, зови не зови. Если перед каким-нибудь праздником, когда душа отдохнуть хотела, Татьянке казалось, что уж сегодня Федор непременно придет, она с вечера оставляла дверь незапертой и полночи ворочалась — боялась, как бы в хату не ввалился кто чужой. Иногда ловила себя на грешной мысли, что пусть это будет и чужой, только бы пришел к ней с добром и лаской. Уставала ждать да бояться и закрывала дверь на засов. Так длилось много лет, и постепенно ветер и дождь сделались для женщины неотделимыми от ее жизни.

Но человек не может всю жизнь, ночью и днем, бесконечно думать о своих несчастьях или несчастьях детей. И когда были ветер и дождь, она позволяла отдохнуть наболелой голове и просто слушала, слушала. И не могла наслушаться. А то дремала, или — слушала и дремала.

В такую пору к ней видениями приходили воспоминания из прожитого. В этих видениях не было ни грамма выдумки. Память прокручивала с большей или меньшей точностью, иногда — и совсем без деталей, только то, что пусть давно, но случилось в ее жизни. Какая-то работа. Какой-то разговор. Или беда в семье, происшедшая у нее на глазах. А если не на глазах, то представленная по рассказу. Пробитый вилами Алексей… Какие-то бродяги, увозящие его добро… Волька, падающая под бабьи поднятые кулаки… И горящая большим жутким крестом Силина мельница. На беду им всегда везло.

Когда надоедала кровать, заваленная тряпьем, как ее голова — памятью, она вставала в дверном проеме, куда косые сырые струи не доставали, и кричала бегущему по улице, под дождем, человеку, любопытствуя: «Куды-ы ты?»

Тем, кто отзывался, она говорила:

— Ну, то иди с Богом.

Тем, кто не отвечал, бросала вслед:

— Бяжы, бяжы, усё адно не паспеешь.

Мужа ей подарил праздник. Чтобы через каких-то восемь лет отнять.

Тогда, в первое их свято, она как что чувствовала. Может, потому, что сон накануне видела: соколы налетели, черный шелк раскрутили, рассыпали золото. Мать — та сразу ее сон разгадала. Придержала легко журчавшее под рукой веретено, подбила на прялке пушистую льняную пряжу и удивила: соколы — сваты, черный шелк — твои косы, золото — слезки твои, донечка.

Переделав к вечеру домашнюю работу, затащила за ситцевую занавеску у печи деревянное долбленое корыто и вымылась, что с ней не часто бывало среди недели. Выбежала босиком на снег, вылила воду из ведер и прислушалась. Уже повизгивали на ярах подружки и гудел гундосый Хвись. Надела чистое, накинула овчинный полушубок, на полушубок — платок с махрами, впрыгнула в валенки и была такова. Мать только успела пышку теплую в руку сунуть, а отец на дорожку наподдал ниже спины, на всякий случай. Следом Жук увязался — пускай, веселее от доброго лая.

За селом, на голых ярах, гульба разыгралась. Отовсюду — с окольных улиц, с Тониного переулка и прямо с задов усадеб возки безлошадные катят, в них парни впряжены. Федоська — макова росинка, Ванька Гришковых, Глодово кодло и Метельские — Федька с братьями младшими, а еще три Павла — Павел Ясевых, Павел Алениных и Павел Лазаревых. Девок набежало пока не много, прихорашивались по домам, красной свеклой терли щеки. Среди первых Арина Сучковых заметна была, Настя Грищиха по обыкновению визжала громче всех, Лисавета-подружка издали звала рукой.

Все дружно обрушивались на каждый новый возок, и хозяин, не надеясь сдвинуть его с места, звал помощников. Те разгоняли сани к пологому спуску, валились в них, и долго, пока ехали вниз, никто не мог понять, где чьи руки и где чьи ноги. Если который пытался разобраться, того девчата с дружным визгом выкуливали из саней, и он брел обратно, чтобы успеть в новый экипаж. Идет такой мужичина в тулупе нараспашку и дивуется звездному выпасу над головой, и по синему певучему снегу ступает жалеючи, и жадно хватает ртом морозный воздух, напитанный дымами. А дымы из печных труб каждый по-своему пахнет: один пирогами с ягодой, другой потрошанкой, третий первачком.

Вот появились сани, запряженные лошадьми, к ним стали цеплять возки — по три, а то и пять, и лошади потащили веселый, орущий песни цуг деревней, и бабы, угадав по голосу свое дитя, выносили навстречу противни с горячими пирогами с маком или запеченными яблочными дольками: Щедрец!