Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2013)

Altogether elsewhere, vast

Herds of reindeer move across

Miles and miles of golden moss,

Silently and very fast.

Параллель уместна потому, что поэтический жест тот же самый: Мандельштам отворачивается от гнусных сцен советской империи: «Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, / Ни кровавых костей в колесе…», а Оден — от постылого зрелища гниющей Римской империи, всех этих храмовых проституток, боязливых литераторов (у Одена те и другие соседи по строфе), фискальных агентов, преследующих по водосточным трубам неисправных должников, и так далее. Оба хотят перенестись от этой грязи и мерзости туда, где человек еще ничего не испоганил, и таким местом обоим видится — арктическая тундра, берега Ледовитого океана.

«И меня только равный убьет». Существует много разных интерпретаций этой последней строки стихотворения Мандельштама [40] ; но самый общий смысл проясняется, как ни странно, если перевести это предложение на английский язык. По-английски «равный» — пэр ( peer ). Одно из главных прав, данных Великой хартией вольностей, было право баронов быть судимыми только судом пэров, то есть судом равных ( judicium parium ). «Равный» — это вообще понятие феодальное, иерархическое. Для рыцаря есть нечто похуже смерти — бесчестная смерть. Казнь тем и позорна, что это смерть от руки палача — человека подлого сословия. Эдмунд в «Короле Лире», сраженный на поединке воином, скрывшим свое лицо и имя, успокаивается, узнав перед смертью, что сразивший его — человек не менее высокого происхождения (его брат Эдгар).

Мандельштам в финале своего стихотворения заявляет свое право на суд равных.

Но увы, настали совсем другие, подлые времена, и поэты это ощутили одними из первых. В январе 1939 года — меньше чем через месяц после смерти Мандельштама в пересыльном лагере под Владивостоком и за несколько дней до собственной смерти — Уильям Йейтс заканчивает пьесу «Смерть Кухулина», о которой я уже писал в первом эссе. В ней великого ирландского героя Кухулина, израненного в битве и привязавшего себя к скале, чтобы умереть стоя, убивает… мерзкий Слепой, которому обещали за это несколько монет. Держа в руке хлебный нож, обшаривает тело Кухулина и на ощупь находит горло…

«Власть отвратительна, как руки брадобрея…» (О. Мандельштам).

Эту судорогу отвращения от прикосновения чужих подлых рук к своему горлу мы ощущаем и у Мандельштама и у Йейтса. Эту бесчестную смерть и отстраняет от себя Мандельштам — пытается отстранить — торжественным восклицанием:

И меня только равный убьет.

Своего рода пророчество Мерлина. Ведь поэзия — пережиток древней магии. Остаток этой веры в душе поэта неистребим: что сказано, то и сбудется.

V. Мы должны были сделать это литературоведческое отступление, чтобы лишний раз выявить ненадежность буквалистского подхода. Набоковский перевод первой строки Мандельштама мало что объясняет читателю, скорее уводит в сторону. Сомнителен и перевод второй строки; «high race» в наше время ассоциируется скорее с «высшей расой» или с «гонками, скачками и бегами», чем с тем, что имел в виду Мандельштам. Может быть, поэтому Лоуэлл и сказал: «the higher tribes of the men», а не «the high race», как еще можно было написать в начале XX века [41] .

Обратимся снова к началу перевода Лоуэлла:

In the name of the higher tribes of the future,

in the name of their foreboding nobility

Набоков комментирует их следующим образом: «Г-н Лоуэлл передает это выражение как „foreboding nobility” (благородство, предчувствующее несчастье), что бессмысленно и как перевод, и как адаптация…». Почему же бессмысленно? Поэт пишет для будущего, для тех прекрасных и благородных людей, которые тогда будут жить, он хочет им пригодиться, и не просто, а тогда, когда им будут грозить пока еще неведомые беды. «Во имя высоких людей грядущих веков, во имя их благородных сердец, предчувствующих надвигающееся зло…» Так примерно можно перевести обратно на русский строку Лоуэлла, и я не думаю, что она не имеет смысла, хотя и привнесена в стихотворение переводчиком.

Теперь о последней строке перевода Лоуэлла, про которую Набоков говорит, что «перебивает хребет стихотворению Мандельштама». Тут надо напомнить, что единственный опубликованный тогда вариант (неокончательный вариант Мандельштама) звучал так: «И неправдой искривлен мой рот». Лоуэллпереводитконцовкутак:

There the Siberian river is glass,

there the fir tree touches a star,

because I don’t have the hide of a wolf,

or slaver in the wolf trap’s steel jaw.

Последние две строки: «Ибо я не ношу волчью шкуру и не унижаюсь, как раб, в стальных челюстях волчьего капкана» [42] . Набоков заключает, что носить волчью шкуру означает подражать волку, а не быть волком. Не обязательно. По-английски «Я не ношу волчью шкуру» может просто означать «Я не волк». Подобным образом у Шекспира: «Я не вожу телег, не ем овса» означает: «Я не лошадь».

«Slaver» можно перевести по-разному: «раболепствовать, прислуживаться, угодничать, извиваться, льстить» и т. д. Мандельштамовское «И неправдой искривлен мой рот» подразумевает ложь или лесть, вынуждаемые страхом. Образ стального капкана в таком контексте понятен. Но ведь в переводе Лоуэлла все получается наоборот! Я не волк, и, хоть я попал в волчий капкан , я не лгу и не льщу, — говорит у него Мандельштам. В оригинале (в предпоследнем варианте) было не так: я кривлю свои губы ложью (потому что боюсь века-волкодава, его стальных челюстей).

Получается, что Лоуэлл поправил Мандельштама , запретив ему лгать и льстить. Как будто он знал (хотя знать он не мог!), что Мандельштам еще исправит концовку, убрав жалкие слова про искривившую рот неправду, и закончит мужественно и твердо, как подобает великому поэту. Сравните версию Лоуэлла (в обратном переводе) с неизвестным на тот момент окончательным вариантом строфы:

Там сибирская река блестит как стекло,

Там ель достает до звезды, —

Ибо я не ношу волчьей шкуры

Я не льщу, как раб, в стальном зажиме волчьего капкана.

(Лоуэлл)

Уведи меня в ночь, где течет Енисей,

Где сосна до звезды достает,

Потому что не волк я по крови своей,

И меня только равный убьет.

(Мандельштам, последний вариант)

Значит, права была Надежда Мандельштам, написавшая в письме редактору «Нью-йоркского книжного обозрения»: «Being a poet, he caught the feeling of his brother-poet» . «Будучи поэтом, он понял своего собрата-поэта».