Марина Ефимова - Записки ветреной женщины

Мы столкнулись в дверях его кабинета. Он уже выключил свет и не стал зажигать снова, только пестрые огни Невского театрально нас озаряли. После нескольких секунд бездыханности я сказала:

— Вас там все ждут…

— Так уж и все?

— Я жду.

Он поднял руку в белоснежном манжете с запонкой, странным движением провел тыльной стороной ладони по моим волосам, по щеке и сказал:

— Остановитесь. А то запалите пожар, и я буду чадить всю оставшуюся жизнь… Как торфяное болото.

Голос его был таким тихим, что я почти угадывала слова. Я сказала на одном дыхании:

— Через неделю — экскурсия в Таллин, на автобусе. Едемте со мной.

У меня есть адрес…

И он вдруг громко и рассерженно проговорил:

— Да не пойду я на это безумие! Идите танцуйте…

И ушел. Но прошел так близко, что я почувствовала легкий свежий запах… уж не туалетной ли воды?!.

Следующую томительную неделю я не говорила о Таллине ни слова — из гордости. Не такая уж я «Муся», у меня дед шляхтичем был. Накануне поездки все о ней болтали: «А вы едете?.. А вы?.. А вы с кем?» Сергея Михалыча никто даже не спрашивал — его невозможно было представить в нашей толпе.

В нашей толпе у автобуса Клара, коллега и приятельница, прошептала на ухо: «Михалыча не будет. Я вечером ему звонила». Не будет?!. Звонила?!. Я-то не смела ему звонить…

Клара, не дав мне времени пасть духом, познакомила с мужем и братом — молодыми, веселыми мужчинами, которые собрались славно провести выходные. «Граждане! — сказал Кларин муж. — Имеется бутылка водки». Клара выкрикнула: «И буженинка!» Я промямлила про свои припасы. «А ты, Митька, что принес, холостяк несчастный?» — спросила Клара у брата. И остролицый Митя, похожий на актера Ольбрыхского в миниатюре, сказал решительно: «Знаете что? Давайте дружить». И мы пошли занимать места. В проходе Митя обогнал сестру и сел рядом со мной.

Мы обменивались ненужной информацией, когда я услышала сзади Кларино тяжелое «ох!». Я обернулась, и сердце у меня упало. В проходе автобуса стоял, здороваясь и кивая по сторонам, старенький служащий в линялой бобочке и сатиновых шароварах. Он бодро улыбался, шутил и подавал кому-то голую по локоть, морщинистую руку. И это был Сергей Михалыч.

Проходя мимо нас, он чуть задержал приветливо-ироничный взгляд на Мите. Он сел далеко впереди, рядом с добродушным провинциалом — начальником нашего отдела и, привстав, поздоровался с кем-то, сидящим перед ним. И, когда он наклонился, над резинкой его шаровар стали видны темно-синие, тоже сатиновые, трусы. И плоть моя сказала: «Ни за что!»

Сквозь растерянные чувства я услышала Кларин театрально-материнский выговор Мите за небритость и его театрально-подростковый ответ: «Какая гнусная клевета! Муся, потрогайте мою щеку, пожалуйста, и скажите этой ничтожной женщине, что она не права».

Машинально я потрогала его щеку тем самым странным жестом, каким Сергей Михалыч потрогал мою. Митина скула была теплая и замшевая, и от одного этого прикосновения переполнявшая меня готовность к неизведанному перекинулась на Митю, как у великовозрастной Снегурочки: «Кого первого встретишь, того и полюбишь». Митя был мой Мизгирь.

Это был единственный раз, когда в Таллине я не заметила Таллина. Два дня прошли среди деревьев безликого сквера, за которые мы прятались, и потом на темнеющем склоне, заросшем пустырной травой. Я очнулась в утренних сумерках от страшного грохота и увидела, что мы с Митей уснули в метре от шоссе, по которому идут грузовики.

На обратном пути две дружившие со мной пожилые дамы из конторской библиотеки смущенно и разочарованно отводили глаза. Они явно были шокированы — и я даже не очень помнила, чем именно. Сергей Михалыч и опекавший его в Таллине начальник отдела уехали обратно поездом.

Сергей Михалыч не появился на работе ни в понедельник, ни во вторник. В среду нас с Кларой вызвал начальник отдела:

— Девочки, я надеюсь, что наш разговор останется конфин… ден… ну, в общем, между нами. У Михалыча плохи дела. У него жена загуляла. Она моложе его… ездит все время в Одессу, якобы к родным, а больше похоже, что к чужим… Понимаете, что я имею в виду?..

Мы с Кларой ошеломленно кивнули.

— Я знаю, вы с Сергеем Михалычем дружите. Вы бы съездили к нему. Он болен, один все время… Он подал заявление об уходе на пенсию.

Клара поехала к нему одна, а я с ужасом призналась себе, что сыграла в его жизни небольшую, но скверную роль.

Влюбленность в Митю включилась и выключилась, как электричество. Накануне мчалась к нему в дождь по лужам сумрачного Михайловского сада. Окна Митиной квартиры были открыты, и дождь так шумел, что казалось, он идет внутри дома, прямо на нас… А назавтра заболела моя четырехлетняя дочь Катюша. Сразу появился Котя. То есть он никуда и не исчезал, разве что из поля моего зрения. Мы сидели вечером и ждали врача, когда позвонил Митя. Я так сказала «але», что он спросил: «Не вовремя?» Я так сказала «да», что больше мы друг другу не звонили… и не виделись.

Временами я ужасаюсь: с Митей я впервые поняла, что у меня есть свой «тип» мужчины — актеры Ольбрыхские в миниатюре. При одном взгляде на него сердце мое начинало частить. Однажды в электричке он взглянул на меня, и мне страстно захотелось родить от него сына. И вдруг — как не было. Почему?!. Я вспоминаю его с нежностью, но забыла его фамилию и адрес.

Служба в информационной конторе тоже как-то сошла на нет. Я попыталась устроить туда подругу и отдала ее документы в отдел кадров — не опасной даме, а немолодому сотруднику, который кокетничал со мной и прикидывался интеллигентом. На следующий день он тихонько вызвал меня в коридор и вернул документы. «Пятый пункт, — прошептал он сочувственно. — В техинформацию ведь евреев на работу не берут». Я сказала: «Ну спасибо, что попытались мне помочь». Он прижал руки к груди и сказал растроганно: «Мария Антоновна! С порядочными людьми и я — порядочный человек!»

Это только считалось , что мы с Котей — пара не разлей вода. Котя отвоевал себе свободу с самого начала, после первой же моей попытки играть в игру «как одна плоть». В порыве любовной общности я вскрыла адресованное ему письмо от пожилой московской знакомой, у которой мы незадолго до этого гостили. И Котя сделал мне суровый выговор, поставив перед необходимостью доказывать, что, вообще-то, я чужих писем не читаю. А какие доказательства? Одни нюни и уязвленная гордость. Я сказала, что никогда в жизни не вскрою ни одного его письма, даже если он попросит. И действительно, до деловых писем злопамятно не дотрагивалась, и они копились кучей, когда он уезжал в командировки. Но любовное-то письмо прочла не задумываясь. Правда, оно уже было вскрыто.