Ричард Форд - Трудно быть хорошим

Динамит — вот что ее беспокоит. Она думает, что я ошибусь в расчетах. Бред, конечно, но она боится, что я взорву этот чертов дом или пораню кого-нибудь. Она думает, что это опасно. А что же тогда говорить о плутонии? А если, не дай бог, БОМБА? Стекло, видите ли, дребезжит! Ошибка в расчете? Я ей устрою ошибку. Я покажу ей двести миллионов трупов. Лейкемия, голод, и никогошеньки вокруг, кто бы оценил ее чертовы шедевры рифмоплетства. Пусть посмотрит на свою облысевшую дочку. Черт побери, где ее воображение, в конце концов?

На фиг! Лучше копай.

Лом, кирка и заступ. Система блоков для подъема вынутого грунта.

Я все еще работаю, когда Мелинда возвращается из школы. Разгибаюсь, улыбаюсь ей из ямы: «Привет!» Мелинда не отвечает. Поддев ногой ком грязи, сбрасывает его на меня, и, обозвав чокнутым, улепетывает к дому.

Держу себя в руках и не позволяю себе срываться. Когда спускаются сумерки, зажигаю новогоднюю гирлянду. Ужин? Стараюсь о нем не думать; напеваю себе под нос песенку, продолжая работать с решительностью человека, занятого важнейшим делом. Это не одержимость и не навязчивая идея. Это мое обязательство. Учет реальных обстоятельств. Я — против черно-белой действительности.

Копай, другого выхода нет.

Слушай сверчков. Любуйся восходом луны из-за гор. Выковыривай валуны. Поднимай, кряхти, тужься. Поплевывай на пальцы. Считай дюймы.

Одержимость идеей? Эйнштейн тоже был одержим.

В десять вечера позволяю себе расслабиться. Но сразу остановиться трудно, бью ломом еще несколько раз, потом отключаю свет, убираю инструменты и безо всякой охоты плетусь в дом. Никаких признаков жизни. Жутковато. В гостиной никого — только еле уловимый аромат сиреневых Духов. Гробовая тишина. В уборной тоже пусто. На кресле — вмятины от аппетитной попки Бобби. Останавливаюсь, Прислушиваюсь. Потом окликаю их. Эта странная тишина Действует на нервы. Представляю себе картину — Бобби и Мелинда, собрав вещи, тайком выскальзывают в ночь.

Постель Мелинды пуста.

Хочу зайти в спальню Бобби (и мою), но дверь заперта. Тихо стучу несколько раз и говорю:

— Я знаю, что вы тут!

Никто не отвечает. Дергаю за ручку. Бесполезно, замок надежный, сам врезал. Что же делать? Приложившись ухом к двери, улавливаю шелест приглушенных голосов, хихиканье, скрип кровати, шарканье босых ног по паркету.

Стучу снова, уже посильнее:

— Эй, чудачки! Пошутили — и хватит… Открывайте скорей! Ну?

Никакого ответа.

— Ну же, — говорю я. — Тоже мне, конспираторы!

Мелинда за дверью прыскает от смеха, и это поначалу вселяет в меня надежду, но затем опять наступает тишина. Болят легкие. Смотрю на дверь, и меня внезапно охватывает желание двинуть плечом или ногой эту вонючую перегородку, и — как герой боевика — ворваться, выбив дверь, повалить их, схватить за горло, стукнуть лбами и потребовать… потребовать любви и хоть немного уважения и понимания.

Вместо этого я целую дверь и ухожу.

Ужинаю холодным цыпленком с морковью. Потом, вымыв посуду, принимаю душ, закуриваю и, смешав коктейль, брожу из комнаты в комнату. Локаут. Но почему? В чем причина? Я ведь заботливый и любящий отец семейства. Пацифист, благодарение господу. Я не замарал себя ничем во время вьетнамской заварухи, был все это время в бегах. Я абсолютно не приемлю никакого насилия.

Так почему же?

В полночь снова подхожу к запертой двери. По крайней мере, хоть соблаговолили пижаму мне под дверь подсунуть. Свежевыглаженная, аккуратно сложенная. Отыскав спальный мешок, раздеваюсь в темноте и располагаюсь прямо в холле. Натягиваю пижаму и вдруг слышу тихое поскребывание, а потом шепот Мелинды:

— Папочка!..

— Я тут.

— Заснуть не могу.

— Вот те на! Ну открой дверь, свернемся с тобой калачиком.

— Сейчас попробую.

— Спасибо тебе, доченька.

Она откашливается:

— Знаешь, не могу, я ведь маме обещание дала. Она говорит, что у нас карантин.

— Твоя мама…

— Что?

— Ничего, — бормочу я. — Ладно. Завтра все выясним. Утро вечера мудренее. Закрывай глаза.

— Они у меня и так закрыты.

— Крепко?

— Ага, — помолчав, Мелинда говорит: — Знаешь что? Я, кажется, боюсь.

— Да?!

— Я говорю… — Какой-то странный звук, но вроде не всхлипывание. Перед моим мысленным взором в темноте, словно проявляемая фотография, возникает ее лицо — холодные глаза, скривившиеся полные губы. — Папа?

— Здесь я, маленькая.

— Скажи мне, только честно, — говорит она. — Ну… я имею в виду… Короче, ты ведь меня не убьешь?

— Убью?!

— Ну да. Динамитом, топором или еще чем-нибудь? Я ведь еще совсем маленькая. Ребенок, можно сказать.

— О, господи!

— Не убьешь?

Я смотрю на свои руки.

— Нет. Ты что?! Я же люблю тебя!

— Я так, на всякий случай спрашиваю.

— Понятно.

— Мама думает… Ой, ладно. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Минут десять-двадцать я, замерзший, стою под дверью, вслушиваюсь, взвешиваю свои поступки, пытаясь понять, где я дал маху. Убить?! Откуда у детей такие мысли? Топоры, динамиты?! Куда подевалось доверие?

О мир! О мир!

Постонав, укладываюсь спать. Застегиваю «молнию» спальника, ворочаюсь, пытаясь улечься поудобнее, и вдруг что-то вонзается мне в сердце — к нагрудному карману пижамы приколото очередное стихотворение:

Дерьмо собачье, а не стихи. Ритм тяжелый, и смысла почти никакого. Слова-то какие. Бедлам — неуравновешенность, значит. Осиротелый, вдовый, разведенный — все ясно, прямая угроза. Что мне на это сказать? По крайней мере, звучит.