Людмила Петрушевская - Детский мир (сборник)

– Олег, когда в следующий раз пойдешь на берег – купи мне чурчхелы, здесь очень вкусная чурчхела, – просила она.

Отец выходил покурить. Тринадцатилетняя на длинных ногах шла за ним.

Я зачарованно смотрел на старуху. В этом доме я засыпал всегда в легком, щекотливом испуге – благо, что спал рядом с отцом, а то меня б давил натуральный ужас. Мы укладывались в летнем, наспех сколоченном из досок пристрое к дому, и пока отец читал, еще было ничего. Но едва он выключал свет, я в оцепенении начинал ждать, что сейчас войдет старуха – и тогда, думал я, нужно будет как можно скорее разбудить отца. Как можно скорее! Только нужно разобраться: сначала разбудить, а потом потянуться и включить ночник? Или сначала включить ночник, а потом начать толкать отца?

Зато просыпался я всегда в отличном настроении. На улице пели птицы, разговаривали куры, хвастался петух, качались деревья, хлопал деревянной дверью туалета Корин и что-то весело спрашивал у отца.

Отец негромко отвечал.

В прощелье под дверями тянуло дымком его беломорины.

Спустя время отец звал меня к завтраку. Умываться он меня не просил; помыл ли я руки, тоже не спрашивал.

Спрашивала эта, с ногами:

– Ты помыл руки?

По имени она меня никогда не называла, словно и не знала его.

Я не отвечал ей, но не от наглости, а от смущения. Смущался я, даже если мыл руки.

Отец и Корин никак не замечали ее вопросы ко мне, хотя она переводила взгляд с одного на другого в поисках поддержки.

Старуха ела одна, то ли до, то ли после нас, я никогда не заставал ее за этим занятием.

– Бабушка, у тебя ничего не болит? – порой спрашивал Корин с неожиданным участием и даже нежностью в голосе.

– Нет! Ничего не болит, – отвечала она беспечным голосом. – Я со-вер-шен-но здорова!

Ей было девяносто три года.

Уходя после завтрака в огромный, хорошо крытый зимний пристрой к дому, Корин всегда находил там что-то важное.

В прошлый раз он глухо поинтересовался у отца откуда-то из глубин темного помещения:

– Захар, не сыграешь в этот ящик?

Оказалось, что в пристрое спрятано целое пианино, которое не так давно попросили вывезти новые жильцы городской старухиной квартиры.

То рыча, то хохоча, Корин с отцом извлекли инструмент на белый свет, поставили ровно посередь двора, на фоне курятника. Пианино даже оказалось относительно настроенным.

Следом Корин принес целую кипу запыленных нотных тетрадей с разорванными и перепутанными страницами, на которых надорванный Моцарт все время зарывался меж нетронутого Мусоргского.

Отец за час-другой-третий приноровился к инструменту и к вечеру уже играл одной рукой грибоедовский вальс.

Когда я забежал в избу попить, старуха, повернув голову в сторону дверей, откуда раздавались чудесные звуки, сидела с прозрачным, печальным и совершенно вменяемым лицом.

Я настолько испугался ее прояснившегося рассудка, что, ошарашенный, скорей вышел прочь на цыпочках, забыв о воде.

В тени пианино любили прятаться от солнца куры, а на черной полированной спине инструмента так трогательно смотрелись порезанные огурцы, лук и трехлитровая банка самогона, с мутным видом которой у меня с тех пор ассоциировался полонез Огинского.

Когда мы вылезли из пристроя с ароматными автомобильными камерами, тринадцатилетняя, усевшись по-турецки, красила ногти на ногах.

– Дочь моя, – сказал Корин, – мы идем вниз по реке путем раскольников. Впрочем, едва ли ты знаешь, кто такие раскольники. Скажем иначе: не хочешь ли ты совершить с нами немедленную прогулку босиком по воде?

– Олег, ты же видишь! – Она кивнула на свои десять белых пальцев и кисточку, которой старательно возила туда-сюда по мелким, как мышиные зубы, ноготкам.

Дядю своего она называла просто Олег.

– Вижу, – отвечал Корин. – Но, не осознавая в полной мере связь между красными ногтями и нашей прогулкой, реагирую исключительно на твою интонацию, дочь моя. Итак, мы удаляемся одни, трое мужчин.

– …И одна порция пива, – добавил он, прихватывая с собой баклажку с разливной бурдою.

Мы спустили черные камеры в прозрачную воду. Отец легко подхватил меня под руки и усадил на одну из них, крутанув вокруг оси. Я засмеялся, потому что солнце щекотно махнуло хвостом по моим щекам.

Это было прекрасно: уже не жаркий, пятичасовой, такой милый и лопоухий день, блики на воде, отражение отца то слева, то справа от меня, стремительное скольжение вперед: когда отец толкал колесо, я чуть повизгивал от счастья…

…а тут еще смешной Корин!

У него никак не получалось с камерой – она то выпрыгивала, то выползала, то выныривала из-под него, и он валился в воду. Видимо, у Корина был серьезно нарушен центр тяжести. Может, он являлся редким обладателем свинцовой головы. Взмахивая руками, с измочаленной бородой и оскаленным в смехе красным ртом он появлялся на поверхности и благим матом ругал свой неподатливый скользкий круг.

– Я оседлаю тебя! – рычал Корин. – Я приручу тебя!

Отец хохотал. Он так редко смеялся – а тут прямо заходился от смеха.

На голову он надел панамку, куда спрятал полную пачку папирос и спички.

– Хорошо тебе, Захар! – кричал Корин, чуть отставая от нас. – В любом месте реки ты можешь идти пешком. Ты можешь идти посреди и поперек. Но я-то не могу! Я захлебываюсь этой обильной жидкостью.

Передвигаться посуху было почти невозможно – берега тонули в зарослях и кустах, песчаные откосы попадались редко. Но едва появлялась возможность, Корин, хватая свою пузатую камеру, выбегал на сушу и стремился обогнать нас по берегу, крича что-то несусветное и дикарское.

Не обращая на это внимания, попыхивая беломориной, отец шел по воде, и я катился впереди него по реке, как солнечный зайчик.

– У тебя прозрачные уши, – вдруг сказал отец.

Я потрогал уши руками.

Он еле слышно засмеялся.

Все вокруг было таким теплым.

В очередной раз на берегу Корин попытался влезть в колесо и стал похож на престарелую балерину, решившую исполнить прощальный танец смерти. Ноги в узлах и бордовых веревках наводили веселый страх.

– Захар, я разодрал все лядвии об эти коряги! – хрипло голосил Корин. – Мои пятки в кровавых порезах!

Отец пыхнул дымком в ответ. Я зачерпнул ладонью струящееся, но никуда не уплывающее лицо отца.

С колесом на бедрах Корин ворвался в воду, но быстро перевернулся, взмахнув на солнце ногами. На его пятках действительно были заметны кровоточащие кривые.

Пивная баклажка ныряла вместе с Кориным. Выплывая, он вслепую хлопал по воде руками, пока не ловил искомое за горлышко. Скрутив пробку, отпивал.

– Может, вернемся? – спросил отец, когда Корин в очередной раз попытался, стоя на одной ноге, извлечь вторую и рассмотреть розовую пятку.