Сергей Саканский - Итоги и паузы (сборник)

Женщина отмахнула рукой красную книжицу, которую Жирмудский тыкал ей в лицо, словно милиционер свою ксиву.

– Мне в моей жизни не до стихов, – сказала она.

– Это рыба, – уточнил Жирмудский.

– Какая еще рыба?

– Рыбой в нашем деле называется текст песни. По готовой мелодии. Я, видите ли, пишу для рок-группы…

– Да не тараторьте вы! – воскликнула женщина. – Всё это совершенно не важно.

Она посмотрела в потолок, что-то обдумывая.

– Знаете, а ведь в прошлом месяце я сдавала койку одной армянке. И у нее, конечно, были ключи.

– Всё сходится! – воскликнул Жирмудский.

– Допустим. Только я не понимаю, чему вы радуетесь.

– Ну… Я сейчас пойду к себе домой и… – Жирмудский запнулся, потому что понял, что домой он пойти не сможет, потому что как раз дома-то у него теперь нет. Никакого.

Впрочем, попытку он всё же сделал. С минуту постояв у подъезда хрущобы, глядя, как хозяйка его предполагаемой однушки удаляется вдоль улицы, белея своей жалкой дешевой сумочкой, он поплелся «домой».

Пришел по своему адресу, позвонил в дверь. Вышел молодой качок. Сказал, что знать ничего не знает, что въехал в эту квартиру вчера, в квартиру, которую купил. И дверь перед его носом захлопнул.

Жирмудский стоял на лестнице, тупо смотрел на свою дверь. В этом старом подъезде ему была знакома каждая плитка. Именно плитки – желтые и коричневые кафельные плитки, которые некогда составляли правильный рисунок, еще в детстве, но с годами, по мере разрушения, заменялись как попало: там, где была желтая, ставилась коричневая, и наоборот… Рисунок искажался, словно пол заливала мутная вода. Уже трудно было различить все эти ромбы, ко которым Жирмудский шлепал своими детскими сандалиями, стараясь попасть только на коричневое, или только на желтое – сорок лет назад, когда всё было впереди, когда был новым этот дом, и они сажали вокруг этого дома деревья…

Он снова позвонил в дверь, и качок снова возник на пороге.

– Вы хоть вещи мои дайте забрать, – попросил Жирмудский плаксивым голосом.

– Вещи твои, – был ответ, – с утра на помойке валяются. А если ты еще раз в мою в дверь позвонишь, я с тобой вот что сделаю.

Он взял Жирмудского за шиворот, продолжая:

– Я так сделаю. Возьму тебя за шкирку и…

Он приподнял Жирмудского над полом и швырнул в стену. Жирмудский ударился головой и сполз на пол. Дверь захлопнулась.

Жирмудский спустился, обогнул дом, добрел до помойки. Его шкаф, письменный стол, его пуфики… Всё это валялось в большой бесформенной куче, и в щелях ее уже вился отвратительный, вонючий дымок. Жирмудский заплакал.

Он опустился на свой пуфик, один из трех, который лежал несколько в стороне от набирающего силу костра, у зеленой железной стены. Жирмудский прислонился спиной к стене и закрыл глаза, но слезы, льющиеся из глаз, не давали полностью сомкнуть веки, и он всё равно видел груду своих вещей, тлеющих и горящих посреди гнусного металлического короба помойки.

Жирмудский колупнул ногтем пуфик: к малиновой обивке прилипла козявка, его, Жирмудского козявка, которую он смазал об пуфик не помню когда. Но это точно его козявка, больше некому. Когда-то давно, этот пуфик – точно ли этот? Или другой, который сейчас объят дымом… Он подкладывал под бедра жены, а она так любила выгибаться перед ним, шепча:

– Еще! Еще один пуфик…

Да, точно, этот ли пуфик, другой ли… Все эти пуфики перебывали под бедрами его покойной жены. Жирмудский встал, схватил пуфик и, размахнувшись, швырнул его в костер.

Внезапно он почувствовал слабость, сонливость, ноги подкашивались, подумал, что вновь вернулось действие вчерашнего яда… Жирмудский свернулся калачиком у железной стены, в грязи, даже подгреб себе грязи под голову и заснул. Проснувшись, он услышал за стеной голоса…

– А мы с дядей Женей в лес на машине поедем, будем в пионера играть.

– В пионеров?

– Нет, в пионера.

– Одного?

– Ну да. Я пионером буду.

– А дядя Женя кем будет?

– А дядя Женя фашистом будет.

– А какая у дяди Жени машина?

– Форд-лексус. Последняя модель. Дядя Женя будет меня на кинокамеру снимать.

– То-то и оно. Ты думаешь, что дядя Женя будет с тобой в пионера играть, а на самом деле он будет тебя на кинокамеру снимать, а потом тебя в рекламе покажут. Дядя Женя бабки срубит, а тебе хуй отвалит.

– Отвалит, братишка, будь спок. А нет, так я студентам скажу, и ему утюг на живот поставят.

– Слушай, а тут мужик какой-то лежит.

– Мертвый?

– Не знаю. Дышит.

– Значит, пьяный.

– Может быть, бомж?

– Тогда давай замочим его.

– А если не бомж?

– Что ж тогда он здесь лежит, если не бомж?

Жирмудский поднял голову. Пионеры стояли уже внутри помойки, один держал в руке кривую водопроводную трубу, другой – металлический прут арматуры. И бойня началась. Здесь мы опустим занавес и оставим за кадром вероятное будущее поэта, как то: вот он вернулся к своей несостоявшейся хрущобе и снова встретил ее. Она повела плечами, поправив свою белую сумочку – женщина возвращалась с работы, поскольку в новой реальности наступил вечер.

– Ну, что ж с вами делать, поэт! – воскликнула она с некой даже радостью.

Ее звали Лидочка. По утрам она любила бегать трусцой вдоль лесной опушки. Она отмыла Жирмудского, накормила и уложила в свою постель. Так он и прожил у нее в хрущобе вплоть до своей альтернативной смерти. Которая наступила не помню в каком году, но еще не скоро. В теплой домашней постели. Когда старик Жирмудский лежал на боку, перебирая ногами, будто все еще шел по залежам сфагнового мха.