Меир Шалев - В доме своем в пустыне

Бабушка попросила черепаху в подарок к своему шестидесятилетию.

— Черепаху? С чего вдруг черепаху? — удивилась Мать, а Рыжая Тетя скривила лицо в гримасе «ой-я-сейчас-вырву-все-что-только-что-съела», на которой она специализировалась.

— Я так хочу, — сказала Бабушка, вообще говоря, женщина предсказуемая, простая и консервативная, самым выдающимся качеством которой была любовь к деньгам, а не к животным.

А Черная Тетя сказала:

— Что тут непонятного? Если не считать родных дочерей, черепаха — то животное, которое дешевле всего прокормить.

Но Мать и Рыжая Тетя непременно добивались, чтобы Бабушка объяснила, какой смысл в том, что она хочет именно черепаху. И тогда она призналась:

— Потому что в моем возрасте уже приятно думать, что в доме есть кто-то постарше.

Мать бросила беглый взгляд на черепаха и заявила, что, невзирая на впалый живот, ему вполне подходит имя Пенелопа. Исходя из числа клеточек на его панцире и полной неспособности ориентироваться в квартире, женщины постановили считать, что Пенелопа старше Бабушки как минимум на двадцать лет, что означает, что сегодня ему уже, примерно, сто двадцать.

Однако, несмотря на преклонный возраст, а также медлительность и полную тупость — три качества, которыми природа наградила всех черепах, — Пенелопа стал нашим любимым домашним животным, и я хорошо запомнил его, потому что всякий раз, когда я принимался расспрашивать Бабушку о маминой подруге Рахели Шифриной, Пенелопа начинал описывать вокруг нас нетерпеливые круги — насколько черепаха вообще способна делать что бы то ни было нетерпеливо.

«Балованная девчонка, — презрительно фыркала Бабушка. — Даже в будни наряжалась, как на субботу».

Привычка эта — наряжаться по будням в субботние наряды — представлялась ей непростительным прегрешением, говорившим не только о расточительности, но и о заносчивости. И действительно, Рахель Шифрина не дружила с другими детьми мошавы и не помогала своим родителям в работе по хозяйству и во дворе. Целыми часами она сидела на веранде своего дома в прохладной тени раскидистого фикуса и увлеченно играла в куклы.

Господин Шифрин, ее отец, взошел в Страну [8] «Взошел в Страну» — в Страну Израиля всегда «восходят», «поднимаются», разумеется, в переносном смысле слова (ибо в Библии заповедано евреям: «Поднимайтесь и идите!»), а покидающие Страну называются «йордим», букв, «спустившиеся». Точно так же всегда «поднимаются» в Иерусалим, расположенный в Иудейских горах. после Первой мировой войны. Оба они, Шифрин и его жена, были высокие и белолицые, и в силу их врожденного аристократизма все соседи предваряли их имена уважительными «господин» и «госпожа». Они были очень похожи друг на друга, но Земля Израиля, с ее обитателями, природой и солнцем, обошлась с ними по-разному. Господина Шифрина она наполнила радостью и благожелательностью к людям, а госпожу Шифрину наградила морщинами и постоянной озабоченностью. Зной, и пыль, и вечные мухи, и темные базальтовые домики мошавы надломили ее дух. За считанные годы она превратилась в «унылую каргу», как описывала ее Бабушка, а может, и Мать, я снова не помню.

«Вы уж меня извините, госпожа Шифрина, что я вам делаю замечание, — указывала Бабушка на маленькую Рахель, — но мы не затем прибыли в эту Страну, чтобы выращивать бездельников!»

В этом вопросе Бабушка, кстати, и сама исповедовала то, что проповедовала. Она и дочерей своих, мою Мать и Черную Тетю, держала в черном теле, и себе самой тоже не давала спуску. В детстве, когда мы с Большой Женщиной — так я про себя называю вас пятерых, которые меня растили: тебя, паршивка, и Бабушку, и Мать, и двух моих Теть, — усаживались, бывало, поговорить на кухне, Бабушка тотчас торопилась выложить на стол пять кучек чечевицы и приказывала женщинам перебирать ее, пока они «чешут языками».

«Нечего вам тут болтать и рассиживаться без дела, — объявляла она. — Пока разговариваешь, можно еще чем-то заниматься».

«Я тоже хочу», — упрашивал я.

Но Бабушка не позволяла мне делать «женскую работу», точно так же, как она не позволяла мне пользоваться «женской уборной». Они разговаривали и перебирали, а я присматривался к их пальцам и прислушивался к их ртам, и слова, воспоминания и рассказы всплывали в пространстве маленькой кухни, а мелкие камешки, крупицы земли и дикие семена постепенно складывались в пять невысоких холмиков, и отсортированная чечевица сдвигалась пятью парами рук в одну общую, чистую, оранжевую кучку, которая все росла и поднималась в центре кухонного стола.

Бабушкины слова приводили госпожу Шифрину в ярость, и она гневно сообщала соседке, что «Земля Израиля» и так уже причинила ей достаточно горя и она не желает, чтобы руки «ее маленькой Рахели» тоже покрылись царапинами и мозолями, а их кожа обгорела и почернела на солнце.

«Моя жизнь уже разбита, — заключала она. — Но своей девочке я найду жениха из культурных, который заберет ее отсюда. Не из тех ваших маленьких головорезов, которые жуют горчичные зерна, и толкуют с коровами, и бегают босиком, как арабчата».

Наивна была госпожа Шифрина и не знала, что беда, куда большая, чем поцарапанные руки или босоногий жених, суждена была ее дочери и ей.

Когда Мать вышла во двор и стала вслух читать книжку, Рахель Шифрина преисполнилась любопытства, оставила своих кукол на затененной веранде и перегнулась через перила, чтобы лучше слышать.

Мать, которой была приятна близость такой аристократической девочки, немного понизила голос, и тогда дочь соседей сошла с веранды в садик и сделала вид, будто принюхивается к запаху цветов. Мать стала читать еще тише, и Рахель Шифрина занялась пристальным изучением кольев забора, разделявшего оба двора, потом проскользнула в просвет между двумя кольями, и вскоре, по истечении нескольких приятных минут, затраченных на перешептывание и соблазнение, приближение и поимку, обе девочки уже сидели плечом к плечу, одна — читаючи новой знакомой вслух свою книжку (Бабушка всегда говорила «читаючи» вместо «читая»), другая — слушаючи ее.

Когда сказка кончилась, Рахель пригласила Маму поиграть в куклы на веранде своего дома, и так началась их дружба. Поначалу из взаимной потребности изливающего рта и вожделеющего уха, а в последующие дни и недели — в силу неподдельной любви двух маленьких детских сердечек.

— А где она сейчас?

— Она уехала.

— Куда? — спрашивал я, хотя уже знал ответ наизусть.

— К знаменитому врачу в Вене. Уехала и не вернулась.

— Так почему ты не ищешь ее?

— Я думаю о ней, и помню ее, и скучаю по ней. Вот что я делаю.

— А если она вернется?

— Я обниму ее, и поцелую, и прочту ей сказку, и буду ее любить.