Эм Вельк - Рассказы (сборник)

Позади деревни лощина расширяется и захватывает всю просторную равнину до лесов на западе. С ранней весны до поздней осени здесь пасутся стада: коровы, лошади, овцы и гуси. Старые пастухи, чьему попечению деревенские жители доверяли своих коров и овец, наставляли нас в истории родного края, в народной медицине и созерцании времени, чему не сумел бы выучить ни один университет, ибо все, что некогда произошло либо происходило в жизни нашего края, рассматривалось здесь с точки зрения бедного и честного люда: война, мор, голод, императоры, графы, священники, папы. И поскольку оба пастуха враждовали между собой, а мы, дети, были так же бессильны разрешить их извечный спор: кто главнее — коровий пастух или овечий, как в свое время — наши отцы, это избавляло нас от унылого единообразия их суждений о мирской несправедливости, чему, впрочем, содействовало и то обстоятельство, что Кришан, коровий пастух, ставил христианство выше социализма, тогда как Эфраим, пастух овечий, ставил социализм выше. Оба они были достойные, порядочные люди, и будь мастер Тильман Рименшнейдер лично знаком с ними, стоять бы им теперь апостолами подле какого-нибудь алтаря во Франконии и восхищать бы богатых людей своим изображением на книжных страницах.

Широкий ручей, по обеим сторонам которого росли невысокие кряжистые ветлы, торопливо пересекал луга с запада на восток, доставляя таинственные воды, что из страны Орплид текли сперва в Вельзу, потом в Одер и, наконец, в Балтийское море. Поскольку воды эти имели своим истоком чудесную землю и никто не знал, где они берут начало, поскольку текли они против солнца, им была присуща волшебная сила, которая во время купания сообщалась людям. Если верить преданиям, в этом ручье на исходе четырнадцатого века приняли святое крещение последние померанские язычники. Их привезли издалека и крестили по многу раз, только новая вера как-то не приживалась; они снова и снова обращались к старой, отступничество это приписывали недостатку силы в крестильной воде; наконец все упования были возложены на мельничный ручей городка Куммеров. И ручей не обманул ожиданий, ибо впоследствии добрые куммеровцы воздвигли во славу божию целых две церкви, которые, как говорят, превосходили высотой все остальные церкви в этом краю. И то обстоятельство, что несколько ранее у тех же куммеровцев были самые большие языческие храмы, а еще раньше — самые священные дубравы, нисколько не меняет сущности вод, проистекавших из страны Орплид, как не меняет и человеческой сущности.

Пожалуй, одни только мальчики еще задумываются над этими мнимыми несоответствиями.

На берегу ручья, на полпути между деревней и Орплидом, лежала большая овчарня, и даже летом, когда овцы паслись на лугу, из ее просторных, крытых соломой хлевов доносилось непрерывное блеянье. Над овчарней вечно сновали ласточки-песчанки, они тысячами селились в высоких отвесных склонах, которые здесь вплотную подступали к дороге. Выше по ручью, у дороги, на холме, поросшем сливовыми деревьями, стоял домик, а рядом — сарай. Яркие беленые стены были расчерчены черным деревянным каркасом, густо-синие ставни виднелись далеко окрест, заключая, как в оправу, зеленые подоконники, на которых стояли фуксии с красными цветами. В этом домике жили мои родители до того, как перебраться вниз, в деревню, здесь я увидел свет и принял зловещее крещение в Черном озере, которым впоследствии отец объяснял мою неодолимую тягу к Орплиду. Из-за упомянутого крещения отцу пришлось расстаться с этим домиком, а мать даже тридцать лет спустя отказывалась хоть одним глазком взглянуть на него.

Для меня же возле этого белого домика пролегла граница моей сказочной страны; стоило только пройти мимо, и ко мне — пусть даже я за минуту до того напевал веселую дорожную песенку — устремлялись тигриные когти раздумий и ангельские лики чувств, видно, все они меня здесь поджидали, чтобы увлечь в распахнутые врата моего рая. Но по пути туда мне надлежало пройти или обойти вполне реальное преддверие, каким являлась мельница. Когда я впервые увидел ее, это была самая обычная водяная мельница с запорошенным мукой мельником, с батраком-подсыпкой, с большим мельничным колесом, с прудом, поросшим кувшинками, и с прекрасной мельничихой. Где бы позднее мне ни доводилось услышать песню о том, что в движенье мельник жизнь ведет, либо о колесе, что стучит по холодной воде, о мельнице над шаловливым ручьем, либо о красотке мельничихе — звуки песен неизменно выполняли роль рабочих сцены, которые устанавливают декорации позади занавеса; вот только декорации всякий раз были одни и те же, и действие на их фоне разыгрывалось одно и то же, а именно — посвященное мельнице у врат Орплида. При этом я и по сей день не знаю, как на самом деле выглядела мельница и люди на ней. Прежде чем колесо навсегда остановило свой бег, кругом выросли высокие дома из клинкерного кирпича и паровые машины уже собирались размолоть романтику железными зубцами. Но до того как это произошло, романтике песен о мельнице в последний, самый последний миг все-таки удалось спастись, и спасла ее молодая мельничиха: она бросила мужа и убежала с молодым монтажником, который устанавливал паровые машины, причем сбежала именно тогда, когда ее муж позаимствовал у управляющего имением охотничье ружье, чтобы — как он выразился — подстрелить ястреба, который повадился кружить над его двором.

На верхнем конце большого, окруженного ивами и поросшего кувшинками мельничного пруда, там, где впадал в него ручей, стояли две гигантские ели, как ворота в Орплид. Здесь, собственно, и начиналась низина; раскинувшись на много километров, она простиралась меж полевых холмов до темного бора. Возле мельницы проезжая дорога обрывалась, лишь узкая тропинка вела еще какое-то время по берегу Черного озера и терялась в полях. А уж в самые джунгли не вела ни одна дорога, ни одна тропа, ибо люди туда ходить не отваживались. Только зимой, когда поля замерзали, они рубили лес на опушке, но в самую гущу и тогда мало кто забирался.

Сама волшебная земля состояла из семи различных кругов, и каждый круг заключал в себе другой; резкое различие кругов усугубляло таинственность целого. Твердый, чуть покатый край, поросший орешником, терновником и ежевикой, обрамлял всю низину; осенью ветки клонились под тяжестью плодов; но никто из взрослых не ходил собирать орехи и ягоды, только дети ими лакомились. Позади орешника широкая задвижка из ивняка преграждала доступ в Орплид еще надежнее, чем это могли бы сделать одни кусты, потому что тут уже почва становилась зыбкой и коварные болотные растения покрывали ее. Калина и черемуха перемежались ольхой, и тянулись к небу стебли болотного ириса — тысячи нежно-желтых цветов, а с ними взапуски вымахивали вверх крупные соцветия розового колокольчика-наперстянки, зачастую окруженной нежными опахалами болотного многорядника. Болотная примула, фенхель и, возможно, последние экземпляры вымирающей разновидности калл, вульгарно прозванные в народе свиным ухом, тоже цвели здесь.