Вера Чайковская - Мания встречи (сборник)

В юности он прочел книгу одного польского писателя, который, в свою очередь, словно бы пересказывал на польский манер пушкинского «Онегина». На польский манер – то есть (как это представлялось Андрею Андреевичу) с каким-то безумным усилением, с истерикой и надрывом.

В романе герою, высокоумному и высокородному пану, сватали одну простушку. Но она ему совсем не понравилась. Простушка вышла замуж за другого, и тут-то пан потерял от нее голову и, кажется, в финале из-за нее погиб…

Этот сентиментальный роман прочно сидел в памяти Андрея Андреевича. И вот теперь он, сам того не желая, словно воспроизводил его сюжет.

Изменчивый облик строптивой ученицы все время теперь стоял перед его глазами. Он без конца сопоставлял все ее обличья, перебирал в памяти их детали и находил во всех них ту непостижимую глубину загадочного, женственного, ускользающего, которая его затягивала.

Он не понимал, что он в ней любил. Ни в одном своем облике она ему не нравилась! Но ведь любил, мечтал, думал, лелеял в воображении!

Даже рассеянная мать, занятая своим больным желудком и мигренью, заметила, что с сыном что-то не то.

Он перестал ездить в библиотеку, по вечерам не сидел у компьютера, а часами лежал на диване с бессмысленным и почти блаженным выражением лица.

– Ты нездоров, Андрюша? – пугалась мать.

Иногда он отзывался, иногда нет. Она видела, что ее вопросы его от чего-то важного отвлекают, что он от ее голоса вздрагивает, и спрашивать перестала. А только положила на видное место в коридоре упаковку аспирина и термометр в синем футляре.

Но простого «мечтания» в какой-то момент стало мало даже Андрею Андреевичу. Сильные эмоции требовали разрядки, действия. Страсть бурлила и не давала покоя. Он вспомнил, что у него где-то был записан (на всякий случай) адрес тетки, у которой жила Анна Скворцова. На отысканном наконец (после долгих нервных поисков) клочке бумаги был записан не только адрес, но и телефон тетки. Иначе говоря, это был и телефон Анны.

Но не станет же он ей звонить? В самом деле то, что с ним происходило, не укладывалось в схему обычного романа, пошлых ухаживаний, встреч в разных точках Москвы в скверах возле памятников. Нет, все это оскорбляло его чувство и низводило его до простой влюбленности, которая сегодня есть, а завтра ее нет. Он и рад был бы такому обороту дела, но, не будучи Дон Жуаном, имел все-таки кое-какой опыт отношений с женщинами. И все эти «влюбленности» он прекрасно знал. Они были непродолжительными и не затрагивали его существа. Он с трудом припоминал несколько женских имен, каждый раз сомневаясь, то ли он вспомнил.

С Анной Скворцовой было что-то другое. Она ведь ему даже не нравилась! Какие уж тут телефонные разговоры, о чем? К тому же (и это, вероятно, был самый важный резон) он все же считался ее преподавателем и ему невыносимо было представить себя в роли униженного и сбитого с толку просителя.

Но что тогда? Все его «чувство», в сущности, сводилось к захватывающим размышлениям над ее обликом и к «впитыванию» этого облика – ох, недаром он был искусствоведом!

И сейчас ему больше всего хотелось ее увидеть. Понять, изменилась ли она еще и осталось ли в ее облике то магическое и непонятное, что почему-то его притягивало.

Но как раз это сделать было несложно. Нужно было просто подкараулить ее у подъезда, причем так, чтобы она его не заметила.

Его научный график был почти свободным. А ей, скорее всего, приходилось с утра бежать по делам – на курсы, в институт, в библиотеку или на какую-нибудь подработку…

…Он стоял «в засаде» у ее подъезда уже несколько часов. Около двенадцати она неожиданно вышла.

Андрей Андреевич отпрянул в сторону, хотя за кустами и деревьями она едва ли могла его увидеть. У него был с собой бинокль, но он предпочел смотреть на нее глазами, причем близорукими.

Когда она появилась в дверях, он почувствовал в груди сильный толчок и в легкие ему повеял невероятно свежий, полный морских брызг и соли ветер. Он стоял, но его словно бы поднимало и несло. Тучи то открывали, то закрывали небо. Было то темно, то светло. Солнце и луна, играя, менялись местами.

Мгновенно, разом Андрей Андреевич охватил взглядом всю ее полноватую фигуру с большой грудью, делавшей ее женственнее, но и взрослее. Пепельные волосы ветер колыхал во все стороны, она их отбрасывала со лба загорелой рукой.

Весь вид ее говорил о свободе и лени. Бог с ней – с наукой! Бог с ним – с искусством! Она живая! Она вышла «подышать». Она вертела в руке сумочку, а зелененькое платье, которое он узнал, теперь вовсе не казалось «театральным». Оно было по времени, по сезону, по этой полненькой и крепкой девичьей фигуре. На ногах ее он заметил золотистые босоножки, надетые и впрямь на босу ногу, что его почему-то восхитило. В эту минуту он, увидевший «золотой узор» этих современных сандалий, был и впрямь самым счастливым человеком если не в Египте (где все не кончалась братоубийственная война), то хотя бы в России (где тоже что-то такое назревало).

Глядя на удаляющуюся фигуру Анны Скворцовой, явно прогуливающей занятия, Андрей Андреевич подумал, что если хотя бы раз в год сумеет увидеть этот «золотой узор», то счастье ему гарантировано.

И самое странное, что безумные стихи смуглого, похожего на мага поэта, певшего некогда в гостиных свои простые, исполненные чувства песенки, оказались правдой!

Андрей Андреевич завороженно повторял про себя строки о сандалиях, возвращаясь домой шаткой походкой полупьяного.

Чувство счастья отнимало много энергии.