Ханс Хенни Янн - Деревянный корабль

Беседа, которую жених Эллены провел с первым штурманом, была очень короткой. Офицер сказал простыми словами: на борту есть девять человек, которые не пользуются доверием у остальных восемнадцати. У каждого свои подозрения, одна треть экипажа — против других двух третей. Оправдываться бесполезно. Партии не равны. Взаимопонимания между ними быть не может. Когда человек чувствует угрозу, он отклоняет все попытки контакта. Он заползает в укрытие, как больной зверь. Может, любой раскол уже есть болезнь. Не стоит судить о каких-то обстоятельствах, если они для нас непрозрачны. Нам остается лишь взвешивать вероятности. Когда, незадолго до отплытия, всю команду просеивали, некто посвященный позаботился, чтобы шпики тоже исчезли. Они, видимо, действовали столь нагло, что их распознали как подсадных уток. Или же инцидент у причала был организован слишком неуклюже. Все в целом смахивало на то, как ведет себя на улице полицейский. Он ничего не знает о закулисных причинах происходящего. У него есть только предвзятое мнение: что если движение застопоривается, значит, имеет место какой-то беспорядок. Душевные порывы, как и неумеренное любопытство, изгоняются из общественных мест. Умение быть всемилостивым удалилось в пустыню. К группе вновь нанятых моряков могли присовокупить неизвестных стукачей. Тихих наблюдателей, не привлекающих к себе внимания. А может, эти восемнадцать новичков —достойные люди, все как один. Данных, чтобы предпочесть то или иное суждение, нет. Вывод простой: группа из девяти человек менее подозрительна, чем группа из восемнадцати.

Человек рождается с требованием справедливости, как он ее понимает. Но поскольку требование остается неудовлетворенным, человек постепенно осознает, что движение жизненного потока не зависит от его воли. Он принимает, как свою собственность, договоренности, достигнутые другими. Его мысли, закоснев, превращаются в негибкие представления, а он утешает таящиеся в нем внутренние силы, ссылаясь на потом или на потусторонний мир. Леность его души становится настолько всеобъемлющей, что даже несправедливость, причиненную ему самому, он приукрашивает стоическими рассуждениями. Он патетично всходит на эшафот и просит Всемогущего простить его судьям. Он чувствует, что пребывает в лоне странно-мучительной радости. И не испытывает нетерпения по отношению к неведомому Богу.

Оружие протеста и возмущения притупляется, если его коснется дыхание правды. Затачивается такое оружие на оселке недоразумений и вопиющих искажений. Бунт можно спровоцировать посредством коварного трюка; достойным же поведением сподвижников не обретешь, как бы такое поведение ни восхвалялось. Наглыми и лицемерными речами можно достичь куда больших результатов, нежели честными усилиями. Ложь, часто повторяемая, — более надежная основа для веры, чем радующая прозрачность фактов. Визг стальных машин заглушает поступь богосотворенного мира.

Неутешительные мысли; но Густав надеялся с их помощью стать хозяином собственных порывов. У него кружилась голова. Он был совершенно разбит. Однако верил, что должен спасти свою врожденную добродетель. Не допустить, чтобы вырвались на волю неоседланные переживания. Между тем предчувствие подсказывало, что он будет низвергнут глубже — в очень глубокую беду, где прекращается всякая игра мыслей...

Невероятное случилось: те восемнадцать, которых первый штурман счел более подозрительными, объединились между собой. Их оставили в черном неведении, как они полагали. Подвергли неслыханной опасности, как они полагали. Окружили сетью лицемерия и обмана, как они полагали. Жертвы собственной наивности... Избиение двух товарищей, о которых они ничего не знали, в их представлении превратилось в цепочку убийств. Они на лбах у попутчиков читали подтверждения тому, что те лгут. Дескать, один Густав не носит Каинова клейма. И он должен спасти их от кощунственной неопределенности. Ходят слухи, будто на борту прячутся военные. Сообщение поступило из камбуза. Кок-то наверняка знает, для кого готовит еду... Нужно взять себя в руки. Никто не хочет кровавой бани. Они попались в западню. С этим придется считаться. Им не впервой смирять сердце. Опасения, что они нарушат свой долг, безосновательны. Просто их сон стал плохим. И настроение у них плохое. Они хотят знать, какая опасность им грозит. Горят желанием, чтобы им объяснили, какого рода груз лежит в трюме. Им нужны гарантии, что вреда от этого груза не будет...

Густав поначалу отделывался заверениями, что и сам ничего не знает. Однако им эта правда казалась неправдоподобной. Выяснилось, что и у них есть внутренняя уверенность (отличная от той, которая была у него). Они тоже гонялись за неким фантомом, как он — за незримым судовладельцем. И загоняли Густава в угол своими предположениями: взрывчатка, ядовитые газы, целый ад в нутре этого ковчега... Тогда жених Эллены попытался поговорить с ними строже. В конце концов, он сам отчасти был виноват в консолидации этой испуганной группы. Внутренние убеждения Густава побудили его проболтаться кое о чем коку. Попробуй он теперь отречься от тех признаний, смятение недоверчивых матросов только усилилось бы. Поэтому, чтобы снискать в их глазах авторитет, он решил прибегнуть к продажному, нечистому средству. К красноречию, вероломному: этой насилуемой рабыне, которая нравится именно потому, что не вправе ни причинить насильнику боль, ни уклониться от его посягательств. В конце концов, любой человек жаждет одобрения, всеми силами добивается успеха— либо откровенно, либо прибегая к пресмыкающемуся злу. Эпилептики гордо отправляются на базар и отрицают, что у них приступ падучей, даже тогда, когда на губах уже выступила пена. Так и Густав не признавался, что испытывает головокружение. Он рисовал перед слушателями грандиозное здание причинно-следственных связей. В одной из ниш — статуя божественного Провидения... И все это дурацкое расточительство — лишь с целью убедить их: они должны молчать, не задавать вопросов и не пытаться окольным путем самостоятельно что-то разведать... Он слишком легкомысленно обошелся с симпатией, которую испытывали к нему эти недовольные. Сделал ставку на то, что такое чувство должно быть устойчивым. Хотя и ощущал с неприятным смущением, что его расчет чрезмерно дерзок. Что он, Густав, может проиграть. Тем более что не имеет навыков непорядочного поведения... Однако на первых порах все ограничилось тем, что в глазах матросов вспыхнул странный огонь. Нехороший знак; но, по крайней мере, их претензии не относились лично к нему — а если и относились, то без упоминания его имени. Уже возвещали о себе те события, которым предстояло вскоре трагически изничтожить на корабле дружелюбную атмосферу. И уклониться от этих событий не было никакой возможности. Хитрость оказалась напрасной. Добрые намерения — как об стенку горох.