Владан Десница - Зимние каникулы

— Помолол, а, дед? — гаркнул Ичан.

— Помолол. А вы с чем?

— С попадьей.

Старик молча глядел на них, не понимая. И приставил к уху ладонь.

— По-па-дью! — раздельно повторил Ичан, но грохот колес уже заглушал его, и старик понял еще меньше, чем прежде. В глаза ему бросилось, что у них ослаб тормоз, опустившись, со звоном громыхает по камням на земле.

— Тормоз у вас ослаб! — крикнул он им вдогонку, показывая кнутом — без всякой, впрочем, уверенности, что его услышат.

Ичан понял его, но снова махнул рукой: «И так сойдет!»

Теперь они пустились прямо по перепаханному полю. Нива эта принадлежала старому Василию Дупору, который со своей старухой покуда томился в лагере за то, что оба его сына ушли к «лесовикам», а односельчане, развалив его загородку, проложили прямой путь на кладбище. Стебли высоко скошенного ячменя хлестали снизу по днищу телеги; ехать теперь было мягче, меньше трясло. Врезались в невысокий кустарник, проехали прямо через него, он тут же выпрямился и остался позади, приходя в себя.

— Э-э-э-х! — крикнул Петрина и остановился.

Они были на кладбище. Могила была готова; оба копальщика сидели в ней, опершись на свои лопаты, и курили. Все вместе, вшестером, они сняли с телеги гроб и опустили в яму, перекрестились, бросили по горсти земли, затем копальщики вонзили лопаты в кучу выброшенной земли и стали зарывать.

— Постойте-ка! — крикнул им Петрина.

И достал из-за пазухи письмо, которое недели две назад передали ему на почте в Жагроваце для попадьи, а он позабыл отдать. В письме этом дирекция дома умалишенных в Шибенике сообщала матери, что во время последней бомбардировки был разрушен один из корпусов, и среди пятидесяти шести погибших душевнобольных был и ее сын Милутин М. Радойлович.

Петрина спустился в могилу и просунул письмо внутрь гроба, сквозь щель между двумя досками, как в почтовый ящик.

— Что там? — поинтересовался кто-то.

— Ничего, это мы одни с нею знаем! — ответил Петрина, переводя дело в шутку.

Вскоре могилу закопали.

— Вот и все. Довольно она пожила! — произнес Ичан, почувствовав, что на прощанье следует сказать нечто утешительное.

Однако горожанам эти его слова, должно быть, показались несколько циничными, ибо они переглянулись между собой.

Лопатами обровняли холмик. Когда и с этим покончили, Ичан опять сказал:

— Теперь успокоилась.

Копальщики забрались в телегу к Петрине. Горожанам захотелось вернуться пешком; Ичан присоединился к ним. Солнце опускалось. Огромный багровый шар, не излучавший тепла, медленно погружался в темные облака, и длинные тени ложились на дорогу.

— Cosi finiremo tutti! [87] Так закончим мы все! (итал.) — сказал шьор Карло, обращаясь к Эрнесто по-итальянски каким-то доверительным тоном, словно бы это относилось только к ним двоим или словно это касалось их каким-то особенным образом, а остальным этого знать не полагалось.

Проходя мимо недавнего жилища попадьи, они посмотрели на дом. Лишь теперь он показался им пустым, окончательно, полностью опустевшим. И эта опустелость его была видна снаружи: словно ею, как белыми плакатами, были оклеены стены.

Весь ноябрь и первую половину декабря стояла теплая осень. Блистали сухие и тихие солнечные дни — изредка только поддувал короткий несильный ветерок, словно лишь для того, чтобы поддержать хорошую погоду. В абсолютно прозрачном воздухе контуры вещей были четкими и ясными; вплоть до самой линии горизонта — нигде ничего размытого или окутанного дымкой, нигде никаких смутных пятен, при виде которых в сердце могло бы возникнуть зернышко грусти: все казалось открытым, лишенным каких-либо тайн. И ясные дали становились удивительно близкими, своими, вполне просветленными и доступными глазу.

Беженцы все еще бродили по селу в старых сандалиях и в несколько более толстых, чем обыкновенно, чулках, в спортивных майках под заношенными осенними пиджаками. Одежду получше они приберегали для светлого дня возвращения в город. И только шьор Карло поддерживал свой наряд на должном уровне: он по-прежнему носил воротничок, правда без галстука (он рассудил, что эта полумера более всего соответствует жизни в деревне), и часы его по-прежнему висели на серебряной цепочке, которую он не пожелал менять, подобно Нарциссо Голобу, на какую-то веревочку. А женщины все держались аккуратно; Анита ни на йоту не отступила от своей городской ухоженности, поддерживаемой с тем же неизменным заботливым вниманием к собственной личности, которое столь характерно для красавицы на отдыхе. Они часто готовили еду на открытом воздухе, во дворе на треноге, чтоб избежать нестерпимого дыма «теплого дома».

В подобных обстоятельствах их пребывание в Смилевцах приобретало нечто скаутское и было достаточно терпимо, так что шьор Карло назвал это «зимними каникулами». Название было принято всеми, а у Лины даже вызвало несоразмерно большую радость: непосредственность ее реакции свидетельствовала о том, что она, вероятно, впервые наслаждается прелестями оксиморона [88] Оксиморон (греч.) — поэтическая фигура, в которой соединены два взаимоисключающих традиционных понятия, напр. живой мертвец или, у Десницы, зимние каникулы, поскольку последнее понятие в ту пору и там, где происходит действие книги, было невозможно. . Ичану также, можно сказать, название пришлось по душе, ибо позже, совсем без всякой связи, он иногда вспоминал его и улыбался: «Как это сказал шьор Карло: ни зима, ни лето — как-то очень смешно».

Погожими днями они сидели на солнышке, воспринимая подставленными сгорбленными спинами чудесное тепло, которое излучала хмурая стена Ичанова жилища. Правда, перед наступлением сумерек рождалась какая-то грусть: солнце перед закатом как-то увеличивалось, становилось огромным, багрово-красным и погружалось в далекую, едва различимую мерцающую пучину моря, исполненное будто бы некоей твердой решимости потонуть навсегда. Озаренный пламенем запад долго остывал и опять вспыхивал; может, именно медленность этого угасания вызывала ощущение невозвратимого. В такие минуты особенно Лина становилась болезненно печальной; она не сводила рассеянного взора с этого заката, безмолвная, словно утратившая всякую связь со своим другом Альдо Голобом, который продолжал, беззаботно сидя на корточках, развлекаться, дразня соломинкой муравьиного льва. По проселочной дороге накатывалось густое и вялое облако пыли, укрывавшее собою стадо овец: из него доносился приглушенный мелкий топот тысяч копытец и вырывалась вонь нечистой овечьей шерсти. Блеяние, уносившееся к этому пылавшему западу, было каким-то жалостным, оно также как бы исполнено было тоски по исчезающему светилу.