Александр Шленский - Пластилиновые гномики, или Поездка в Мексику

Как-то так вышло, что Ленка со своим дурацким лечением от бесплодия чего-то такого наглоталась, что у нее неожиданно поломались и испортились все женские органы, и она наотрез отказалась заниматься со мной любовью, говоря что ей это больно и неприятно. Когда я настаивал, Ленка вырывалась и начинала рыдать, что у нее трагедия, что она больше не чувствует себя женщиной, и поэтому ей не до меня. Удивительное дело! Я неплохо знаю женщин, и мне доподлинно известно, что многим женщинам удается доставить приятное мужчине, не используя женских органов вовсе, а используя «вторичные половые органы» – рот, попку, грудь, руки и все такое. И при этом они сами тоже что-то такое испытывают, и им бывает от этого почти так же хорошо, как от нормального процесса любви.

Но Ленка оказалась не такая. При всем при том, спать она со мной хотела все равно в одной постели, чтобы я ее грел. А я чувствовал себя все сквернее и и одиноче… Или одинокее? Тьфу, вот какой русский язык дурацкий, не знаешь, как образовать сравнительную степень. Короче, Ленка из пылкой и приятной любовницы внезапно и сокрушительно превратилась в древнюю старушку-вамира, которая подкрадывалась сзади и норовила засунуть холоднющие руки мне за шиворот, в то время как я сидел за компьютером. Я существо нервное и легко возбудивое, и у меня от этих ледяных прикосновений разбаливалась голова. Я тут же начинал орать, а Ленка – либо плакать, либо беситься от злобы.

Много раз я приказывал ей прекратить эти измывательства и греть руки под горячим краном, но Ленкина вампирская тяга к живому теплу была неистребима. А в постели Ленка тоже постоянно норовила прислонить свои холодные как лед стопы к моим теплым икрам, и от этого у меня сводило икры судорогой, напрочь пропадал сон, взрывалась от боли голова, а скулы сводило от ненависти, и мне хотелось Ленку тихонько придушить подушкой прямо в койке, а потом избавиться от ее трупа, выкинув его с балкона на асфальт. Я лежал в койке, увертывался от ледяных Ленкиных пяток, мысленно матерясь, и с наслаждением представлял себе полет Ленкиного трупа с балкона: «Фр-р-р-р-р-р……Хрясть! Ну, слава тебе яйца – отмучился!..». Если бы только мне свозить ее тогда в Мексику! Я уверен, я обязательно так бы и сделал. Сбросил бы Ленку куда-нибудь в такое место, чтобы никто не нашел. В пропасть, в водопад, в преисподнюю!.. Надо же, я никогда не думал, что мое отношение к Ленке, без которой я совсем еще недавно просто жить не мог, вдруг вот так внезапно изменится. А изменилось оно потрясающим образом: я совершенно перестал чувствовать в Ленке женщину. Перестал настолько, что мне казалось, что женщины и вовсе рядом со мной нет.

Постепенно это «отсутствие женщины» стало какой-то навязчивой идеей. Я игнорировал Ленку так, как будто ее и не было. И при этом я не мог ее оставить и уйти от нее насовсем. Ведь я мог уйти к дяде Альберту, и он бы не возражал. Но я не уходил, я прилип, как пластилиновый гномик, и продолжал мучиться и мучить Ленку. Я боялся ее, а она меня. Однажды мы попытались сблизиться, но когда я, как изголодавшийся кот, уже хотел наброситься на Ленку и вонзить в нее свое оружие, она вяло, но решительно запротестовала, что она еще не готова, что она вся чугунная, скованная и ригидная, что она ничего не чувствует и совершенно не готова принять меня внутрь. После этого Ленка вяло повернулась в постели как параличная старуха, и мрачно подставила мне сутуловатую дряблую спину, покрытую неизвестно откуда взявшимися розовыми прыщами с белыми гнойными головками. Безвольным, апатичным движением Лена повернула ко мне голову, наморщив шею в гармошку, и попросила, чтобы я ее погладил минут десять: тогда, может, у нас что-то и получится.

Неожиданно у меня возникло жуткое ощущение, как будто передо мной лежит частично уже разложившийся труп, с которым мне предстояло совокупиться телесно. И в тот же момент меня пронзил и перекорежил жуткий припадок смертельной тоски, отчаяния, злости и страха. Я рявкнул на Ленку, обозвав ее тухлой селедкой, и с размаху злобно всадил свою жесткую пятку в деревянную дверь комнаты ударом, техникой которого Эдвин доводил нас на тренировках до изнеможения.. Отбил пятку, а в двери от пятки осталась глубокая вмятина.

На крики и звук удара прибежала Наталья Петровна, ворвалась к нам в комнату и, разумеется, увидела на диване громко рыдающую голую Ленку и голого меня, прыгающего по комнате и держащегося за пятку, и вмятину в двери. Тещино лицо как-то жалко и болезненно искривилось, губы ее запрыгали, она беспомошно отвела руки за спину, сделала шаг назад и наступила любопытной Офелии, незаметно подкравшейся поближе к месту событий, прямо на лапу. Раздался громкий кошкин взвизг и почти одновременно испуганный тещин вскрик. Теща подпрыгнула и, поскользнувшись на ковровой дорожке, больно ударилась плечом об угол шкафа в коридоре. Несчастная Офелия опрометью промчалась в Ленкину комнату и испуганно забилась в щель между стеной и диваном, и потом долго отказывалась выходить.

Короче, пострадали все, а больше всех – кошка Офелия. Она потом хромала еще дня три, шарахалась от ног, отказывалась урчать, когда ее брали на руки, а во сне страдальчески всхлипывала. Наверное, ей снились страшные кошачьи сны, может быть даже ей снилось самое ужасное существо на свете – фокстерьер Чмок, любимец Ленкиной сестры, которого кошка боялась до истерики. У тещи на плече надулся огромный синяк со ссадиной, и я помазал его йодом. У Ленки не сходило с лица скорбное выражение: казалось, оно приросло к нему навек, как приросла широкая жизнерадостная улыбка к лицу баловня судьбы, весельчака Гуинплена, созданного воображением Виктора Гюго.

А мои мучения не только не прекращались, а напротив, превращались в настоящий кошмар. Мне мучительно хотелось переспать с женщиной. Не с Ленкиным трупом, а с настоящей, теплой, живой, веселой, солнечной женщиной, излучающей тепло, ласку и веселье, с мягкими, теплыми ладонями, пахнущими травой и молоком, с большими лучистыми глазами и бесстыдным влажным ртом с пухлыми губами, не устающими от поцелуев. Я пытался объяснить Ленке, что мне жутко плохо, что я пропадаю, что мне срочно требуется помощь по женской линии, но Лена была озабочена и подавлена своими собственными проблемами и глуха, как лунь.

А потом Ленка вдруг неожиданно объявила, что уезжает к сестре на неделю в Питер на майские праздники – смотреть новый спектакль. Она оставила мне какой-то пакет, попросив отдать его своей сотруднице по имени Тина, которую я раньше не видел. Что было в том пакете, я уж даже и не помню, да это и не важно. Помню, что Наталья Петровна разгневанно пыхтела как самовар, что я не дал Лене денег на поездку, и ей пришлось собирать копейки по дому и одалживаться на работе. Я буркнул, что Лена сама взрослая девочка, и если уж она планирует поездку, то должна планировать и то, из каких источников эту поездку финансировать. Щадя тещины уши, я не стал добавлять, что моя супружеская любовь и забота в данный момент находится в той стадии, что я с удовольствием выдал бы деньги дражайшей половине только на эвтаназию с последующей кремацией. После этого я хлопнул дверью прямо перед тещиным носом и уединился в своей комнате, которую я мог назвать «своей» только в кавычках. Именно в эти дни Моне удалось уговорить меня поехать в Америку, поработать в их Нью-Йоркском отделении. До этого мне никуда далеко от дома уезжать не хотелось. Но чем дальше становилась от меня Ленка, тем меньше я чувствовал себя дома в ее квартире.