Франтишек Кубка - Избранное

Он нагнулся, пошатываясь. Поднял платок. На нем была кровь. Еще не засохшая кровь невесты.

— Прости меня, — прошептал он. Взял окровавленный платок с прядью каштановых волос и ушел из хижины Даниэля.

А вот и солнце взошло! Стволы дубов у земли позолотились.

Левая рука его, вся мокрая, немела. Страшно жгла рана… Он потрогал плечо. Прижал к ране белый платок, который тотчас окрасился алой кровью.

Это не сон! Это кружится голова. Такое головокружение мне знакомо. Но надо добраться до ячменя, который я приказал оставить несжатым. Мне худо как никогда, так плохо было, пожалуй, только однажды, на кладбище в Кундуз-Кале во время вьюги. Но там не было этой вековой липы, расщепленной молнией и стянутой ржавым обручем.

Я ранен в третий раз. Трех женщин я убил. Четвертая жива. Но я уже мертв… Да, правда! Тень Ячменька ползет, ползет и растает, едва только солнце поднимется повыше.

Трех женщин я убил… Нет, не убил. Первую убил отец Исаакиос, вторую — чума. А третья жива. Ее просто похитили. Увезли в шведский лагерь, в Моштенице. Я убил и третью женщину! А это конец!

Ему хотелось заплакать над всеми тремя погибшими женщинами. Но он не мог. Глаза его были сухими. И горло пересохло, а в плече огнем горела третья рана. Огонь ширился, охватывая всю онемевшую руку и сердце тоже.

— Мы никуда больше не поедем, никуда, моя Березка!

Как тяжело подниматься на такую низкую межу! Но там вон на пригорке растет прекраснейший ячмень на свете. Без сорняков, с крупными зернами. Да какие же это колосья! Это гроздья винограда! Ячмень волнуется как море и пахнет хлебом.

— Мне надо отдохнуть. На меже среди тимьяна. Но если я сейчас сяду, я уже никогда не встану! Откуда столько крови в рукаве? И на платке! Не буду я прикладывать к ране ее платок. Жалко! А чего мне, собственно, садиться? Мансфельд умер стоя, когда его все покинули. Мансфельд был ландскнехт. А я не ландскнехт! И никто меня не покидал!

Он встал, возвышаясь над ячменем. Колосья были ему по пояс.

Но он их не видел. Неужто ослеп? Он вздохнул, как мать Марика над могилой в Кундуз-Кале:

— Ах!

Вздох вернул ему зрение. Волновалось, шумело поле на Маркрабинах.

А над Хропынью, над его разрушенным, погибшим родным домом, взвивались тучи дыма. Раздавались крики и лязг железа, стрельба и страшный вой. И сквозь рыдания донесся сдавленный вопль:

— Ячменек, Ячменек! Помоги!

Он хотел броситься на этот призыв, бежать, лететь через поле, через Маркрабины. Но его тянул к земле тяжелый камзол.

— Как трудно снять камзол одной рукой!

И все-таки ему удалось сбросить тяжелый, окровавленный камзол, и он схватился за шпагу. Закричал что было сил:

— Не бойтесь! Я к вам вернусь!

Но земля закружилась у него под ногами. Все заволокло серой, тусклой тьмой… И он упал лицом в колосья, которые сомкнулись над ним.

Фельдмаршал Торстенсон так никогда и не узнал, был ли чешский дворянин полковник фон Герштенкорн убит при бегстве из Оломоуца или он и потом правил в городке Хропынь.

Когда же управляющий Ганнес по приказу регента Берга, дернувшегося из шведского плена, велел работникам сжать поле на Маркрабинах, которое так и осталось стоять и колосья перезрели, там нашли окровавленный синий камзол пана короля. А тела его не нашли. Не нашли ни золотой звезды, ни шпаги. Камзол тайком закопали под вековой липой. Ничего, когда он снова вернется к ним во всей своей славе, они сошьют ему новый, еще красивее прежнего.

Перевод И. Бернштейн.

Karlštejnské vigilie

Praha, 1965

Пасха в тот, 1371, год была очень ранняя, почти под снегом. Затем точно зеленое половодье нахлынула весна. За одну ночь вся земля покрылась цветом, и Прага стала прекрасной, как никогда.

Люди повеселели, расцвели и девичьи лица. Сады вокруг Града вспенились белой черемухой.

А три недели спустя после пасхального разговленья захворал император Карл, похоже, отравился. Было ему пятьдесят пять лет тогда. Сперва из-за сухости в горле он не мог глотать, потом лицо его неестественно побагровело, а сердце колотилось, словно растревоженный колокол. Он вспылил, напустился было на придворных, а затем муж, правивший половиной мира, расплакался, как малое дитя. Чуть слышным голосом позвал он лекаря. Но уже не в силах был сказать о причине своего недуга: от резей в животе, за которыми последовала рвота, император, не дойдя от кресла до ложа, зашатался и упал. Он взывал о помощи, сжимая кулаки, бился в судорогах, точно безумный, наконец приказал лекарю пустить кровь, сделать компресс на пылающую жаром голову и велел позвать императрицу. В тот день императрицы Альжбеты, нареченной Померанской, в королевском Граде не было: еще накануне вечером уехала она в свой замок Карлик.

Когда Витек из Холтиц, магистр медицинского факультета университета, муж высокообразованный, врач опытный и лучший ученик прославленного Балтазара из Домажлиц {224} 224 Балтазар из Домажлиц — первый профессор медицины в пражском университете. , приехал в Град, император страдал от страшных болей, изрыгая содержимое желудка. Магистр Витек понял, что властелину дали яд, и сделал все возможное, чтобы спасти его бесценную жизнь.

На следующий день к постели больного супруга прибыла императрица. Супруг не узнал ее. Императрица, женщина статная, красивая лицом, веселая нравом, разрыдалась так, что ее никак не могли успокоить. Сила, молва о которой облетела всю страну, оставила ее, Альжбета лишилась чувств прямо у постели императора. Ее унесли и привели в чувства. По Граду поползли слухи, что несчастная страна в одночасье потеряет и короля и королеву.

Когда же магистр Витек остановил судорожную тошноту и рези прекратились, Карл забылся долгим и глубоким сном. Он бредил во сне, но не пробуждался. Потом началась горячка, император в беспамятстве вскидывался и садился в постели, тараща воспаленные глаза; зрачки их расширились, и Карлу казалось, что он ослеп. Хотя сердцебиение утишилось, жестокий жар мучил его.

Магистр Витек, навестив королеву, с радостью убедился, что причиной ее обморока было всего лишь волнение, вызванное внезапной болезнью мужа, и велел королеве оставаться в постели и навестить мужа, когда тому полегчает.

Эта трогательная встреча состоялась спустя три дня. Целуя исхудавшую руку императора, Альжбета роняла обильные слезы радости и шептала слова любви.