Петр Лубенский - Главная удача жизни. Повесть об Александре Шлихтере

— Да, манифест царя о свободах — это и ваша большая победа.

— Если бы только это…

— Понимаю, понимаю… Нас, финнов, пока не смогли подавить вооруженной силой. Сенат, кажется, готовит проект нового закона о выборах…

— Вы верите в законодательные реформы?

— Этого нельзя сбрасывать со счетов. Мы в Таммерфорсе составили «Красный манифест», его одобрил митинг трудящихся в столице. Если бы мирным путем были удовлетворены наши политические требования…

— Если бы! — саркастически улыбнулся Шлихтер.

Сирола многозначительно посмотрел на него и проговорил тихо:

— Но мы продолжаем формировать Красную гвардию… С месяц назад нам удалось поговорить с Лениным… Не вас ли он имел в виду, когда говорил, что прибывает товарищ для оживления литературной работы?

— Возможно. По заданию ЦК и Петербургского комитета я кое-что делаю в этом направлении. Буду откровенен: я не уполномочен самостоятельно решать какие-то вопросы с финскими социал-демократами, но мне кажется, что наши контакты в скором времени станут теснее.

— Я это почувствовал после первой же встречи с товарищем Лениным.

Александр слушал Сиролу, и ему казалось, что они уже давно знакомы и дружны. Шлихтер понимал, что партия направила его сюда для нелегкой работы. Но как же, однако, замечательно, что первые встречи происходят именно с такими вот великолепными людьми, боевыми товарищами!

Глава киевской охранки пребывал в сносном настроении. Просматривая поданные ему бумаги, он оттопырил губы и слегка кивал круглой головой, как бы ведя счет: тэк-с, и с саперами покончено, и с декабрьским восстанием, слава те господи… Ну-с, что там еще?

Да, сейчас одно удовольствие рассматривать розыскные дела. Сколько их, голубчиков-бунтовщиков, выудили! Уж теперь пусть военно-окружные суды потеют…

А это кто у нас? На фотографическом снимке — небритый человек с упрямым взглядом глубоко сидящих глаз. Из-под сюртука выглядывает ворот вышитой украинской сорочки. Такое знакомое лицо…

Штаб-ротмистр удержался от искушения перевернуть фотографию и прочитать надпись на обороте. Стоп, стоп, не Шлихтер ли? Ведь всего месяца два назад на этом же столе лежал другой снимок. На Крещатике, как раз напротив магазина Золотницкого, перед толпой, поднятый на руки демонстрантами выступает этот экс-руководитель железнодорожников и организатор киевской черни. А физиономии слушателей каковы! Тут и следствия не нужно бы заводить: посмотришь на эти, черт их подери, вдохновенные лица — и сразу понятно станет, какой «маг и чародей» их воспламенил! Молодец фотограф, хорошо тогда сработал, сукин сын!

Шеф перевернул фотоснимок. Так и есть! И еще помечено: «К циркуляру Департамента полиции от 9 января 1906 года за № 383…»

Снова встретился с неподатливым взглядом из-под нависших бровей. Осторожно положил фотографию на место.

— Где же ты, пташечка, нынче гнездышко свила? Ну полетай пока, полетай на воле… Раздобыли копию — скоро и с оригиналом сверим! Жаль, не хватило сил семью устеречь… Да сколько веревочке не виться!..

И он, продолжая улыбаться, приступил к рассмотрению следующего документа.

В этом доме на Вуоримиехенкату, 35, в Гельсингфорсе Владимир Ильич чувствовал себя непринужденно. Даже Надежда Константиновна заметила:

— Володя, тебя, кажется, уже не смущает обстановка чужой квартиры?

Он рассмеялся.

— Да что же нам, в конце концов, делать, если мы никак собственной не обзаведемся? А вообще, — Ленин продолжал уже серьезно, — какие чудесные товарищи эти Алаине и Вяйне Хаккила, которые нас тут приютили. Или вот Владимир Мартынович Смирнов, у которого мы последний раз виделись с Горьким и Андреевой. Кстати, миссия Алексея Максимовича в Америке очень серьезная. Дай им бог удачи: средства нам вот так нужны!

— Буренин ведь тоже с ними, — утешительно ответила Надежда Константиновна. — Николай Евгеньевич разобьется — поможет.

— Разумеется. Но я о другом. — Он, спрятав ладони под мышки, зашагал по просторной комнате.

В последние месяцы Надежда Константиновна видела мужа оживленным, бодрым. Сейчас же, взглянув на него, с беспокойством подумала: «Кажется, новые морщинки появились…»

— Я вот о чем хочу сказать, Наденька, — продолжал он. — Итак, «Новая жизнь», с огромным трудом поставленная нами, закрыта… Если я еще в ноябре доказывал, что литература теперь, даже «легально», может быть на девять десятых партийной, то сейчас об этом трудно говорить. По крайней мере, имея в виду газеты.

— Ты возвращаешься к своей давнишней мысли?..

— Да, Наденька, да: революция подавляется, и я считаю, что необходимо быть готовыми к продолжению выпуска «Пролетария» подпольно.

— Кадры есть, — заметила Крупская.

— Все ли? — остановился против нее Ильич.

Она посмотрела настолько выразительно, что дальше спрашивать не было необходимости: и литераторы не организованы для немедленной нелегальной работы, и с подпольной типографией вопрос не решен…

— Вот так… Надя, — оп перенес к ней легкий стул и сел рядом, — ты секретарь ЦК, люди — это ваш с Верой Рудольфовной Менжинской круг обязанностей. Просмотрите резерв, определите готовность!

— Хорошо, — Надежда Константиновна смахнула с белой скатерти на столе какую-то крошку. — Кстати, о кадрах…

— Да, прости, чтобы я не забыл: кажется, ты каким-то образом связывала с издательским делом имя жены Шлихтера?

Крупская с любовью посмотрела на мужа.

— Так я до сих пор не пойму, как тебе удается читать мои мысли…

— Но сейчас, извини меня, я совершенно не представляю, что я «прочитал». О чем ты?

— Ну так слушай. Я только что думала сообщить тебе, что супруга Шлихтера, Евгения Самойловна, недавно приехала в Петербург.

— Вот как!

— Да. А рассказывала я тебе когда-то вот о чем. Мы познакомились с ней, когда я была сослана в Уфу. Она и Шлихтер участвовали в выпуске сборника «Пролетарская борьба».

— Очень хорошо! Плохо только, что не все, написанное нашими товарищами, удается вовремя прочитать. Нужно дать Шлихтерам работу еще больше и серьезнее. И прежде всего с расчетом на участие в «Пролетарии»! Ты согласна со мной?

— Как не согласиться: тут все «за» — и конспираторы отменные, и редакционную работу знают… Кстати, она и в Управлении Юго-Западных дорог печатала прокламации. А вот ты, Володя, кажется, должник перед ними.

— Что ты имеешь в виду?

— Помнишь, когда к нам в Женеву из Киева приезжал Вакар…

— О, конечно! Как он характеризовал: «Единственный твердокаменный большевик в Киевской организации — это Шлихтер. Остальные, — Владимир Ильич, забавно поморщившись, рассмеялся, — твердокислые». Метко! И, знаешь, следует отметить самокритичность Владимира Викторовича. Это мне симпатично, несмотря ни на что, — откровенность. Да… Так о каком долге ты говоришь, Наденька?