Алексей Иванов - Тени тевтонов

При свете огарка Рето любовался тонким и чистым лицом Сигельды.

— Хубберт меня и ударил, — ответила Сигельда. — Он хотел меня убить. Но его глаза давно уже отемнели, он промахнулся и только ранил меня, да ещё выронил мизерикорд. Он потерял меня во мраке, а я ослабела от боли и страха и не могла его остановить. Он ушёл, влез на бургфрид и сбросился оттуда.

— Хубберт мёртв? — ужаснулся Рето.

— Он лежит у часовни Святой Анны. Его найдут, когда взойдёт солнце.

— Но почему, почему?!

Той ночью Сигельда ответила на все вопросы Рето.

Девятнадцать лет назад в Моравии, в городе Знайме, скончал свои дни король Сигизмунд, властелин Чехии и Венгрии, Ломбардии и Германии. Он умер, сидя на троне как император Священной Римской империи. Его тело погребли в бенедиктинском аббатстве рядом с могилой святого царя Ласло.

Долгие годы Сигизмунд был другом Тевтонского ордена. И магистр Пауль фон Русдорф, взяв с собой лучших рыцарей, отправился в город Дьёр, чтобы почтить память императора. Среди тех рыцарей был и Хубберт, муж доблестный, зрелый и праведный. В епископском замке Дьёра делегация из Мариенбурга встретилась с делегацией от папской курии. Римских прелатов сопровождала целая толпа слуг и служанок. Среди них оказалась кружевница Консолета. И медное сердце Хубберта расплавилось от её красоты.

Но страсть над могилами длилась недолго. Отдав дань памяти почившему Сигизмунду, делегации разъехались. Итальянская кружевница и немецкий рыцарь расстались навсегда. На следующий год, уже в Риме, Консолета родила девочку, которую назвали Сигельдой. Её отдали в монастырь. В этом судьбы Сигельды и Рето совпадали. Консолета посвятила свою обездоленную любовь Всевышнему. Она постриглась в монахини и со временем стала аббатисой, весьма уважаемой многими прелатами. Через семнадцать лет она отыскала дочь и открыла ей тайну рождения. Она же и помогла Сигельде заполучить бреве Папы Римского и отправиться в Пруссию на свидание с отцом.

— Я ничего не хотела от него, — вытирая слёзы, рассказывала Сигельда. — Просто хотела сказать ему, что я есть. Я боялась его. Я всего здесь боялась.

Рето обнимал Сигельду и прижимал к себе, задыхаясь от сочувствия.

Этой ночью Сигельда призналась отцу, кто она. Однако сердце Хубберта Роттенбахского давно очерствело в гордыне тевтонца. И Хубберт не желал, чтобы существовало свидетельство его давнего грехопадения. Хубберт решил убить свою дочь. Ему помешала слепота. На свидании в тёмном подвале замка Хубберт кинулся на Сигельду с кинжалом, но только порезал её, а не сразил насмерть, и обронил оружие. Что оставалось злому старику? Девка больше не подпустит, а былая праведность низвергнута в прах. Охваченный безумием и спесью, Хубберт поковылял на башню и уничтожил себя — и тело, и душу.

Рето внимал как в горячке и думал: в чём виновата несчастная Сигельда? Ни в чём! Жажда узнать отца единоприродна жажде обрести Бога: нельзя за это укорять. Сигельда попала в Пруссию в плохое время, застала Мариенбург в осаде и не имела другого способа увидеть Хубберта, кроме как проникнуть в замок под чужой личиной. Зато чужая личина Сигельды позволила бы Хубберту сохранить тайну давнего отступничества… если бы он покаялся и благословил свою дочь. А Хубберт предпочёл мизерикорд. И не справился. И умножил немалые свои грехи окончательным грехом самоубийства.

И всё же Рето был неимоверно счастлив. К чёрту проклятую ненавистную ложь! Хубберт лгал всю жизнь — и пускай катится в ад, туда ему и дорога! Да, он, Рето, нарушил обеты, поддался соблазну — соблазну любви. Он не одолел той высоты духа, к которой так искренне стремился. Но и не пал так низко, что нет прощения! Он не содомит! Он просто человек! Вопреки рассудку и опыту, он естеством своим почуял иную природу грамматика Сигельда — женскую природу, спрятанную под одеждами монаха и видимостью ватиканского посланца. Он, Рето, не оскорбил Божьей заповеди, воспрещающей мужчине делить ложе с мужчиной. Он всего лишь не исполнил того, что пообещал Богу в наивном неведении жизни. Он полюбил девушку. Господь его простит.

Такое ведь не раз случалось с братьями Ордена. Однажды некий рыцарь из замка Торн полюбил юную горожанку. Утаить любовь не получилось. И рыцаря наказали — хотя не тюрьмой до смерти, конечно, а трудной работой. Его обязали в одиночку построить башню для городских укреплений, только эта башня должна быть такой же кривой, какой была добродетель рыцаря. И Кривая башня доныне возвышается над берегом Вислы в городе Торне — поляки называют его Торунем. Рыцарь искупил свою вину. Рето тоже искупит. Но потом. Не сейчас, когда они с Сигельдой вдвоём в уединённой келье.

От слёз у Сигельды опухли и глаза, и губы.

— Мой отец был плохим человеком, — шептали эти губы. — И я ни капельки его не жалею. Он всё равно бы умер. Мы ведь все здесь скоро умрём, да?

Рето сотрясался от странного и страшного освобождения. Освобождения от угрозы оказаться содомитом. От неизбежной расплаты за недозволенную любовь. И от напрасных надежд на спасение. Сигельда права. Мариенбург обречён. Никто не придёт на выручку — ни германские рыцари, ни ливонские братья. Гибель Мариенбурга — лишь вопрос времени. Табориты убьют всех.

— Но пока мы ещё живы!.. — хрипло ответил Сигельде Рето.

Она была и нежна, и сильна и цепко оплетала его собою, как цветущая жимолость, и разум его помрачался от благоухания, а тело таяло от зноя. В утробной глубине огромного промороженного замка в потаённой каморке словно вспыхнуло маленькое жгучее солнце, а вокруг замка в непроглядной тьме всё так же неслись, обгоняя друг друга, стылые жулавские ветра.

Старого Хубберта нашли раньше, чем встало солнце. В замке поднялся переполох: в галереях зазвучали торопливые шаги и взволнованные голоса, заскрипели дверные петли. Сигельда быстро выскользнула из объятий Рето, соскочила с ложа из двух скамеек и книжного ящика и принялась одеваться.

— Как страшно отпускать тебя даже на мгновение! — прошептал Рето.

Сигельда не ответила. Она отворила дверь и пропала в темноте.

Вскоре на западной стене замка, до которой не дотягивался свет луны, из малого окошка вывалился суккуб и тотчас хлопнул в воздухе расправленными крыльями. Он тенью полетел вдоль стены, отыскивая другое окно, и нашёл его — мерцающее огоньками свечей окно в покоях магистра. Как нетопырь, суккуб ухватился за края кирпичного проёма и наполовину влез в нишу, приникнув к стеклу. В комнате магистра никто не заметил незваного гостя.

Людвиг фон Эрлихсхаузен разговаривал с капелланом Этцелем.

— Нам нужно решить, что скажем братьям, — мрачно произнёс капеллан. — Я не могу поверить, что наш Хубберт дерзнул на грех самоубийства.