Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

Ох, и ласк, забав напридумали, особливо с сиськами! Лизка вся изойдет любовным стоном, а и он не лучше, знай порыкивает. Нацелуются, накусаются.

Но всего первее и зазывнее у нее зад. За простором юбки или платья — обычная нижняя часть, ну крутит, ну на миг обозначит размер — ткань разложится и даст свой натяг. Но это у большинства так. А вот уж разголится!..

Ни разу ей Семен Григорьевич не дал спокойно дойти до кровати. Как увидит раскидистый высокий зад — скрипнет зубами, поймает этак хищно, обоймет — и целовать. Всю поцалуями умоет, достанет. Лизка знай стонет и дрожит, стонет и слабеет. И ястребом на нее!

По многу десятков раз она наслаждалась от его ласк. Единственная такая была у него. Единственная… застонет, закричит, забьется — и ослабеет. А через полминуты опять лащется, льнет…

И вот эта страстность Лизки Гусаровой, необыкновенный градус чувствования и воспитали из Семена Чудновского мужчину. Да какого мужчину — хищного сокола, ястреба, кречета!.. Поверил он в себя, взматерел. Именно с того года голос дал такой низкий бас, аж люди косились. И в плечах дал размах, руки отяжелели. Взматерел парень…

И в самой глубине себя, что обычно таят от людей, только свое там лежит, заветное и недоступное ничьему взгляду, сознавал Чудновский, что вся энергия к делу, любознательность, интерес, способность к работе, жизненная стойкость и, как это сказать… активность, что ли… от неуемной способности любить. И дала развитие этой способности Лизка Гусарова, его зазноба и верная сучка. Не обидное слово это было между ними, ибо в запарке и обилии ласк все время шептал он ей грубые, площадные слова, казались они обоим музыкой, высочайшей лаской и негой. И потому ничего обидного в этом слове не было и нет, когда крутят любовь.

С тех пор понимает Чудновский (само собой, не говорит, помалкивает): любовь делает человека. Без энтого чувства все остальное в человеке вкривь идет. Нет настоящего и полного развития других чувств, вовсе, казалось бы, и не связанных с любовными.

Тут Семена Григорьевича посещало одно просветление за другим.

И срамно сказать, как называла Лизка своего любовника — этого кремневого революционера-каторжанина… Козликом.

И Семен Григорьевич не обижался. Понимал: в любовной стихии все по особому устройству. И только, шалея от выпрастываемого из одежек мощного (но очень правильных линий) зада, отзывался хрипловатым баском: «Кровинушка ты моя! Радость ты моя! Муравушка-трава! Ручеек ты мой весенний! Зазнобушка, зазнобушка…» И задыхался, прижимаясь к прохладному заду щекой, нашаривая лоно и тут же пытая его поцелуями. И низко, жутко рычал. Моя, мол, не подходи — любого зашибу! А кому тут подходить?..

А Лизка ломалась, падала на постель руками, а он не отпускал, жег поцелуями, шершавил ладонями нежную бабью кожу — нежнее и не бывает, как только у самых сокровенных мест. И, позабыв о Лизке, шептал этому белому крепкому заду все ласковые слова мира…

И бас в такие минуты густел до безобразия. Низко-низко грохотал шепот.

Зазнобушка, зазнобушка!..

Так любили в те злые иркутские дни белый адмирал свою Анну, революционер-большевик Чудновский — Лизку Гусарову (в памяти любил, нежил, не расставался). Бывший председатель Политического Центра Федорович вдруг, осатанев, предался блуду, но это только потому, что не нашел свою любовь.

Ведь все в том, что люди не находят свою любовь. А она есть для каждого.

И с ними в огне, крови, у могильных рвов любили, целовались, клялись миллионы прекрасных мужчин и женщин. Ибо все любящие только и прекрасны.

И как, каким образом выходило им умереть — никто понять не мог.

И для кого, зачем эта жатва?..

Над всем тяготел рок.

И никто не мог его познать.

Этот рок может пасть на невинного человека и гнать, преследовать его всю жизнь, но никогда он не обрушивается попусту на целый народ.

Никогда!

Не так жил народ, не то делал, не так защищал свое, смотрел только под ноги себе, жег все нетерпимостью вокруг, черствел в равнодушии…

Трудно дать ответ, в чем же причина, хотя кое-что и вырисовывается…

Но ясно одно: рок этот для того, чтобы умять, изменить народную жизнь. Не должна она быть такой, какой была. Не так жил народ.

И весь вопрос в том, выживет ли народ после… достанет ли сил для возрождения. Все дело в том, что рок только поражает. Он лечит только смертью и мукой.

Все вокруг — только возня, писк, грязь, жалкое приближение к истине. Поэтому и плата — только мука и смерть. И тогда приближение к истине. Ибо люди приближаются к истине, воспринимают истину лишь через плату мукой и смертью.

И другого им не дано.

— …Как я люблю людей в счастье, как люблю их радость, улыбку! Как люблю расправленные лица, не сморщенные гримасой зла, боли, настороженности (от каждого жди пинка словом, поступками!)… — нашептывает в бреду сна железный адмирал.

Он умеет любить, знает, что такое любовь, и за это отмечен Всевышним чувством молодой женщины.

«Твоя навеки — Анна», — пропускает, пропускает слова-сияние сознание.

— Будьте все в радости… — выговаривают во сне непослушные твердые губы.

Он рывком выпадает из сна, это как удар, и смотрит, смотрит в темень над собой. Холода не чувствует — то ли привык, то ли чересчур захвачен мыслями.

Улыбки людей, добрые слова, звон голосов, руки, протянутые без зла, отступают куда-то назад, за другие мысли и образы.

Сын… Какой он сейчас?.. Славушка…

Александру Васильевичу очень жаль отпускать эти мысли. С ними спокойно и ясно — он устал от ненависти. Наверное, так и будет: до последнего удара сердца, до удара пули, взрыва боли и мрака — ненависть, ненависть…

Это — самое горестное и гибельное — обитать в ненависти. Она обкладывает со всех сторон. Именно обкладывает. Он ощущает ее одной громадной несъемной тяжестью. Ненависть самых разных людей — и своих, и чужих, и врагов, и даже вроде бы близких…

Ненависть.

И самый опасный и страшный — тот, кто в упрямстве своей правды не ведает пощады (ему такое право дает обладание правдой, его правдой), ни во что не ставит свою жизнь и жизни других…

Ненависть.

Не ищи причины несчастий и зла в мире, ищи в себе, тогда сохранишь надежду увидеть свет…

В этот час Федорович после яростных, исступленных речей-заклинаний перед отрядами красных дружинников (им защищать город), затем совещания руководителей иркутских организаций партии социалистов-революционеров и затем хлопот по другим неотложным делам (все на ругани, размахивании мандатами) медленно раздевается в своем номере. Еще не стих стук двери, и его шаги — такие сиротливо одинокие в просторной комнате.

Уже несколько дней Флор Федорбвич почти не спит. Охрип, усох, глаза запали. Он медленно, неживыми руками расстегивает портупею. Она тяжестью маузера выскальзывает из рук, но он ловит ее и швыряет за спину, на кровать. Увесист маузер — так и утоп в одеяле.