Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

Вот обрывки этого сна и всяческих других видений главного вождя на вечном судилище у Господа и подсмотрел Денике.

И если бы только в общих чертах. Нет, видел он, Денике, своими глазами и помещение, которое определил Господь для проживания в аду. Огромный зал под вывеской «Утопия». Правда, к этой не то вывеске, не то обозначению чего-то постыдного, нехорошего черти и прочая потусторонняя нечисть понаписали множество всяких слов — бранных, непристойных, обидных, причем даже поучения «ренегата Каутского» этакой готической скорописью процарапали.

По определению самого Создателя, Владимир Ильич с утра переписывает от руки все тонны своих ученейших сочинений — так что до него постепенно начинает доходить их сомнительная ценность. Работа окаянная — от века и до бесконечности переписывать свои сочинения. Еще бы ничего Пушкина переписывать, там Шекспира или Льва Толстого, а то… В общем, надрывно Владимиру Ильичу. А писать надо, не может не писать, Бог так поставил…

И чем пишет? Обыкновенным пером «рондо». Макает в «непроливашку» и пишет. А чернила время от времени подливает Бонч-Бруевич. Нет, не генерал, а его брат, Владимир Дмитриевич (тот самый, что писал доносы) [149] См. мою повесть «Геометрия чувств». . Из крови эти чернила.

Но со второй половины дня (после краткого перерыва на еду — а что за еда, что может добыть Крупская в очередях?.. И мешают ложками бурду, роняют слезу — и едят: Бог так рассудил)… Так вот, сразу после трапезы Люцифер ведет Владимира Ильича в центр помещения, и тут сразу берет движение очередь — вроде как к депутату на прием. Владимиру Ильичу надлежит каждому пожать руку — ни одного нельзя пропустить, черти строго надзирают за порядком. И пожимает Главный Октябрьский Вождь руку каждому из миллионов, загубленных его утопией счастливой жизни, то бишь научного социализма. Он жмет руку сперва живому человеку, еще до того, как на людей снизошла Октябрьская революция. Люди как люди, у большинства румянец и блеск в очах и всякие игривые мыслишки о соседках по очереди. И тут же по воле Господа человек превращается в скелет — чем обернулась для него великая коммунистическая миссия Владимира Ильича. И вот Ленин должен (ну никак нельзя отвертеться) пожать руку скелету. А сатана крестик ставит в амбарной книжке опосля каждого — учет! Это тебе не социализм, где все разворовывают и приписывают.

Так и пожимает: сперва веселому, уверенному в себе человеку, а после скелету — одни глазницы из пустого черепа щерятся… Оборони, Царица Небесная!..

И что прискорбно — у большинства фасон черепа испорчен. Не гладкий и кругловатый, а с дырой в затылке или во лбу. Трудовые чекистские метки… Но это не у всех. Тут черепа прут и гладкие: а голод, а всякие напасти под пятиконечным установлением… И погромыхивают косточками, бредут, бредут… ровно в мавзолей.

Господь свое решение не изменяет. Так и обречен спозаранку Владимир Ильич на переписывание своих утопий, а после полудня — на пожатие рук, сначала теплых и по-доброму отзывчивых, а после — скелетных. Так сказать, соединил Господь в одно целое причину и следствие.

Но самое неприятное, поистине огорчительное — это то, что главный вождь живет в квартире (что-то около шестидесяти квадратных метров — и, представьте, соседи жалуются: по какому праву занимает такой метраж, да еще отдельный, не в коммуналке)… из черепов. Вот все в этой квартире: стены, пол, двери, потолок, люстра — из черепов; даже все переплеты 55-томного Полного собрания сочинений сработаны из черепов. Как это удалось — одному Богу известно, но это так: все тома в обложках из аккуратно пригнанных, уплощенных черепов желто-белого цвета и кое-где зубы заметны — бугрится на том месте переплет…

Денике все это узрел, как наяву. Божился: там, с Владимиром Ильичем, и вся его «гвардия» — сплошь материалисты. И вот никак не мог понять Денике: и Ленин жив, и вся его «гвардия», а все здесь — в аду. Как возможно такое?.. Меж тем Господь их определил в тот же зал. Пусть так и живут здесь, по коммунальному счастью: раскидал всем койки рядышком, словно в казарме.

Денике настолько все это видел в подробностях — даже рисовал тот зал и места многих — какие имена! Это было удивительно! Подробности эти не могли прийти в голову человеку ни с того ни с сего. Тут не без нечистой силы.

Особенно потрясло Денике поведение Сталина. Господь его определил на страшную тяготу: что-то там мастерит с бесами по ноздри в крови. И при всем том ухитряется принимать доклады своего «ленинского» политбюро и сочиняет заговоры. У Денике и вовсе голова пошла кругом: о Сталине в 1920-м и не слыхал. Кто такой? Почему во главе политбюро?

Денике прошел усиленный курс лечения шоковой терапией и признан неопасным. И впрямь, чем может быть опасен бывший революционер, коли молчит и только крестится? А Денике, как узнал, что ожидает их, большевиков, на том свете, — вмиг потерял охоту говорить. И здесь Денике поспевает на полкорпуса впереди всех событий. Хитрит. В твердой памяти он, а только меры принимает…

Я бы мог еще рассказать кое-что о мытарствах Владимира Ильича; Денике до своего обета молчания столько успел порассказать Самсону Игнатьевичу, но… подробности эти излишни.

И все еще Денике не может решить, что же наступило сразу после сна. Похоже, какое-то глубинно-проникновенное философствование — как следствие потрясения, — но, в общем, было что-то очень значительное (так он думает) по мысли — вровень с вершинами новейшей философии.

В памяти сохранились обрывки, мы можем их привести, но Денике уверен, что до этих мыслей и в строю этих мыслей существовали другие, однако утренняя память (когда он, очнувшись, в ужасе восстанавливал ночной бред) их не сумела уловить в мгле слабеющего сна. Поэтому в памяти Денике присутствуют только обрывки рассуждений, но из-за них ему стыдно и жутко. И он просит войти в положение — это всего-навсего своего рода причуды подсознания, к которому кора больших полушарий мозга не имеет отношения. Стало быть, не может быть ответственности ни судебной, ни нравственно-чекистской.

«Гадко, что мы были рабами, — рассказывал Денике, — пока с нами была сытость. Понимаете, мы соглашались на рабство… Но еще отвратительней то, что мы снова примем рабство, если оно даст сытость и кров.

Людей не пугает рабство. Людям нужна сытость. Более того, в свободе всегда есть нечто оскорбляющее людей, и прежде всего в самом прямом предметном смысле.

Всякая свобода есть угроза твоему существованию, ибо в ней отсутствует прочность устройства жизни. Свобода исключает равенство. Отсюда и вытанцовывает политика. Весь пафос ее слов — лицемерие. Цель политики у нас не свобода, а устроенность бытия, наполнение его сытостью… Ленин являлся утопистом от сытости, поэтому он попирал свободу. Его целью была не свобода, а всеобщая сытость. Отсюда — он как бы и не замечал свободы. Именно поэтому Ильич был понятен каждому, и именно поэтому столь прочна привязанность к нему. Он был понятен народу и потому, что устранял угрозу свободы.