Леонид Дайнеко - Железные желуди

Кони спали стоя - сберегали тепло.

Далибор смотрел сквозь огонь на Войшелка, а вместо ли­товского княжича виделась ему Ромуне. Они, брат и сестра, лицами были схожи, только волос у Войшелка впитал больше темной краски. Так все же: кого он видит? Далибор тер кулаками глаза, серебряные блестки мелькали в возду­хе, шли, казалось, кругом лес, костер. Еще чуть-чуть и го­лова упала на колени - он заснул.

Утром княжичей разбудили ауканье, крики. Несколько верховых пробивалось к ним по снежной целине. В перед­нем Войшелк, к своему удивлению и недовольству, узнал Козлейку.

- И тут он! - до боли сжал рукоять меча.

Миндовгов наушник слез-скатился с коня, отвесил кня­жичам глубокий земной поклон, с непокрытой головой вы­тянулся перед Войшелком.

- По следам нашел? - жестко спросил у него тот.

- По следам, - сказан Козлейка. - Беда великая, княжич, постигла всех нас.

- Что за беда? - схватил его за грудки Войшелк. - Гово­ри! Что-нибудь с кунигасом?

- Нет больше светлой княгини литовской, а твоей матери мудросердой Ганны-Пояты.

- Мамы нет? - Войшелк побелел, смотрел на Козлейку, как на самое страшное, самое отвратительное существо, ка­кие только бывают на свете. Приполз сквозь ночь, сквозь снег, чтоб и тут, в этом тихом, укромном лесу, причинить ему, Войшелку, боль. Спросил упавшим голосом: - Что с мамой?

- Конь копытом угодил точнехонько в висок, и княгиня скончалась на руках у кунигаса.

- Конь? Какой конь? - с недоумением и слезами в глазах смотрел Войшелк то на Козлейку, то на Далибора.

- Конь дружинника Гинтаса. Коня уже умертвили вместе с его мерзким хозяином.

"Кукушка", - сразу вспомнил Гинтаса Далибор. - Как он боялся тогда, в лесу, что кунигас его накажет".

- Конь... Гинтас... - бессвязно бормотал между тем Вой­шелк и вдруг в ярости метнулся к Козлейке. - Зачем ты приехал сюда, паук души моей?!

Тот виновато уронил голову. Войшелк замер в полушаге от него, в муке зажмурил глаза и тут же словно спохватился:

- А может, это Марта ударила копытом? Ты знаешь, па­ук, Марту? Видел ее? Она, конечно, молода, моложе твоей покойной княгини. - Он упал коленями в снег. - Боже, по­карай всех, кто хоть одним пальцем тронул ее! Порази их своим гневом! Сделай так, чтоб их черную кровь высосали пьявки! Пусть бьются они головами о каждый пень в лесу! Пусть их поглотят глина и грязь!

Козлейка выжидательно смотрел на Войшелка, потом подал знак своим спутникам. Те бережно взяли княжича под руки, бережно посадили на коня. Он позволил им все это проделать, но потом опять пришел в ярость.

- Убейте Жернаса! - кричал. - Нашпигуйте ему брюхо железными желудями, чтоб лопнул, проклятый! Ты - Жер­нас! - отыскал среди других Козлейку. - Какое у тебя от­вратительное рыло!

Далибор, сверкнув на Козлейку глазами, с помощью тех же литовцев стащил Войшелка с коня. Его уложили на медвежью шкуру. Далибор брал горстями снег и студил побра­тиму лоб. Вскоре Войшелк затих, уснул. Так его и повезли спящим в Новогородок, закрепив шкуру меж двух коней.

Далибор был подавлен: он очень боялся, как бы горячка-огневица не отняла у Войшелка разум. Однако на полпути литовский княжич проснулся, сел в своем передвижном ложе, приказал:

- Коня мне!

И едва коня подвели, легко вскочил в седло, молча по­ехал впереди всех. Даже Далибору не сказал ни слова.

И Миндовгов стан, и весь Новогородок были в глубокой скорби. Княгиню Ганну-Пояту отпевали по христианскому обряду. Иерей Анисим, весь в черном, вместе со всем сво­им клиром возносил к небу погребальные песнопения, хо­дил вокруг дубового гроба- корсты, взмахивая кадилом. Однако и на детинце, и в посаде шли разговоры, якобы но­чью прибегали из пущи, из глухих урочищ какие-то люди, то ли мужчины, то ли женщины, заросшие шерстью, в уб­ранстве из разноцветных перьев, и пытались водить хоро­воды вокруг покойной. Запахи воска и ладана, которых бо­ится всякая нечисть, не очень-то подействовали на них. Спас положение иерей Анисим. Он отважно поднял золо­той крест и трижды повторил:

- Изыди, сгинь, сатана!

И всю свору как метлой смело.

Правда это или небылица, никто так и не узнал. Сам ие­рей загадочно помалкивал, оглаживал костистой загорелой рукой свою пышную бороду.

Далибору никак не выпадало с глазу на глаз потолковать с Войшелком. Да он, собственно, и не искал встречи, видя, какое жестокое горе обрушилось на друга: люди умирают часто, а мать - всего один раз.

Настал час последнего прощания. Ганна-Поята лежала кра­сивая, недосягаемая уже ни для кого, кроме Господа Бога.

- Свечу жизни избранные сжигают с обоих концов, - ти­хим голосом читал над нею с пожелтевшего от ветхости пергамена Анисим.

Голова у покойной княгини была обвязана тонкой визан­тийской камкой - синие птицы на белом поле.

- Снимите! - вдруг потянулся к повязке Войшелк. Но его заботливо отвели от гроба, дали испить настоя из луговых и лесных трав. Он, приобняв Ромуне, плакал. Сестра тоже плакала. Всхлипывания шелестели и над плотной стеной литовских и новогородокских бояр, пришедших проситься с княгиней. Миндовг стоял мрачный, как зимняя скала. Черно-зеленые глаза его были словно прихвачены морозом.

Лишь однажды взгляды Войшелка и Далибора встрети­лись. Литовский княжич подался было вперед - не иначе, хотел подбежать, встать рядом. Но внезапная искра погас­ла, лицо Войшелка снова окаменело, и Далибор не столько расслышал, сколько прочел по губам его слова:

- Пока мама еще здесь, даю обет: там, где я узнал о ее кончине, где мы с тобой испили воды из Немана, рано или поздно встанет монастырь.

Похоронили Ганну-Пояту, и князь Изяслав Василькович с думцами напомнили Миндовгу, что давно миновали три дня, взятые им на размышление. Его пригласили на дети­нец, и иерей Анисим от имени новогородокского князя, новогородокского боярства и купечества спросил:

- Согласен ли ты, славный кунигас литовский Миндовг Рингольтович, послужить своим непобедимым мечом Новогородку? Согласен ли со своею дружиной, своими боя­рами стать верным союзником Новогородокской земли? Согласен ли принять святую православную веру? Ежели ты согласен, если согласны твои бояре и дружина, то Нового­родок берет тебя, твоих близких, твою дружину и челядь на полное обеспечение, обязуется платить за храбрость твою серебром, хлебом, медом и овсом для коней. Если ты со­гласен, то все земли и народы, которые ты повоюешь своим мечом и своею дружиной, станут твоим и твоих детей дос­тоянием. Если ты согласен, Новогородок и князь Изяслав Василькович торжественно приветствуют тебя как единого государя Литвы и обещают тебе помощь и поддержку в бо­гоугодном деле сбирания в сильную державу всех земель твоей отчины.

На все вопросы Миндовг без колебаний ответил "да", заминка вышла только с переменой веры. Тут он настаивал, чтоб его не торопили, не принуждали: он должен залечить рану, нанесенную ему смертью любимой жены княгини Ганны-Пояты. Для этого нужны время и душевное спокой­ствие, а смена дедовской веры - всегда насилие над душою. "Пройдет солнцеворот, и я со своими боярами готов буду принять крещение", - заверил кунигас. Князь Изяслав и его думцы сочли это условие справед­ливым, и лишь иерей Анисим да боярин Тугожил с жаром настаивали, чтобы Миндовг стал православным без про­медления, ибо как можно держать в руках христианский меч, оставаясь язычником в душе.