Михаил Соловьев - У Дона Великого

Таким же было и чувство Алены к Ереме. Испытав в детстве горестное сиротство, когда ее родители находились в ордынской неволе, она приучилась к самостоятельности, неторопливости в суждениях, осмотрительности в поступках. Ее любовь была строгой и целомудренной, даже иногда несколько суровой, и одновременно сильной, трепетной, по-девичьи пылкой и преданной. Вместе с тем в Алене всегда таилась искорка шаловливо-женственного лукавства и сдержанно-задорного кокетства. Она знала, что недурна собой, и не скрывала этого. Заразительно-заливистый смех Алены всегда вызывал у людей ответную улыбку. Ладный стан, упругая грудь, стройные ноги, четкая твердая походка придавали всему ее облику броскую цельную красоту.

Пользуясь тем, что Ерема, находясь на княжеской службе, подолгу отсутствовал, местные парни сначала гурьбой ходили за Аленой, добиваясь ее благосклонности. Завоевать ее сердце пытался даже Еремин дружок Гридя. Она была одинаково обходительна со всеми, слыла первой заводилой во всех игрищах и юношеских забавах, но когда кто-либо из парней пытался уж слишком усердно ухаживать за ней и по сложившимся деревенским обычаям переходить некие границы, она давала такой решительный отпор, что у каждого начисто отпадала охота напрашиваться к ней в женихи. Сначала ее считали заносчивой недотрогой, но потом поняли: она просто однолюбка и никого, кроме Еремы, в свое сердце не допустит. И парни от нее отхлынули, но отхлынули с чувством восхищения и уважения к ее девичьей стойкости, неколебимой верности своему избраннику.

Почти две недели Ерема пробыл дома, занятый обмолотом хлеба. Дни стояли погожие, и все торопились убрать зерно под крышу. Отец Алены сильно расхворался, и поэтому Ерема частенько помогал ей и Ахмату в полевых работах. В три цепа обмолачивая тучные колосья, они ладно выбивали дробь, похожую на барабанную: тра-та-та, тра-та-та. После работы Алена торопилась подоить корову, поила парным молоком больного отца, а потом садились вечерять сами. Ерема рассказывал о Москве, хвалился, что выучился грамоте, и даже показал однажды своим писалом, как пишутся буквы на бересте.

— Я и тебя, Аленушка, обучу письму, — пообещал он.

Алена восхищенно охала и пробовала сама царапать буквы. Получалось плохо, но она не унывала и просила Ерему написать ей все буквы и дать писало, уверяя, что не пройдет и лета, как она будет писать целые слова.

— Не одолеешь! — подшучивал Ерема.

— А вот и одолею. Увидишь! Коль захочу, так от тебя не отстану.

Иногда приходила мать Еремы, Ефросинья. Поглядывая с любовью на будущую невестку, хвалила Аленины щи, приговаривала:

— Вот ужо осенью и свадьбу сыграем. Правда, соседушка? — обращалась она к отцу Алены. Тот улыбался и слабо кивал головой.

По вечерам Ахмат уходил спать на сеновал, а Ерема и Алена выходили во двор, садились на завалинку и наслаждались близостью. Ерема держал Алену за руку, и его сердце ликовало, будто собираясь выпрыгнуть из груди. Это были самые счастливые дни в его жизни.

Но время шло, и Семен Мелик дал знать Ереме и Ахмату быть готовыми к отъезду в Коломну. Старшим среди охочих пеших ополченцев деревни был назначен кузнец Васюк Сухоборец. Ему было приказано через неделю также двигаться на Коломну, а до тех пор ковать побольше оружия на всех ополченцев и шить воинскую одежду.

Через три дня конные ратники во главе с Меликом отправились в путь. Ерема верхом, при полном боевом вооружении задержался на самом краю деревни, у лесочка. Алена гладила шею коня и снизу вверх смотрела на него с торжественной строгостью.

— Повстречаешь ордынцев, мамку припомни… Кабы не батяня, сама с тобой поехала б…

— Сполню, Аленушка, все сполню, — говорил Ерема, перегнувшись в седле. — Другой платок жди, Аленушка, красивей сего…

Алена смахнула непрошеную слезу, оглянулась.

— И чего ж ты стоишь, вишь, все уехали… — Однако ей тут же показалось, что подпруга у седла не в порядке. — Ой, батюшки, вот вояка. Коня не заседлает…

С преувеличенно деловым видом она перетянула и без того хорошо подтянутую подпругу и снова строго сказала:

— Езжай же ты, ради бога!

Но повода не выпускала. Она проверила, хорошо ли привязаны к седлу колчан со стрелами, налучник с луком, щит и переметные сумы, в которых находились шлем, кольчуга, наколенники и другое снаряжение, и слегка поправила попону под седлом.

— И в кого ты уродился такой… Ой, господи, стоит да стоит. Езжай!

Однако у Еремы не было не только желания, но и возможности ехать. Алена по-прежнему держала повод и, нагнув Еремину голову, надела ему на шею крест на тонком шнурке. Затем она повесила ему еще одну веревочку с узелком, в котором была какая-то чудодейственная трава с наговором.

— От черного глаза, Еремушка!

Ерема хотел поднять голову, но не тут-то было: его рыжий чуб был крепко зажат между пальцами Алены. Вокруг его шеи обвился еще один шнурок с небольшим мешочком, а в нем — кусочек святой земли.

— От стрелы вражьей…

— Эдак, Аленушка, ты меня совсем задушишь своими веревочками, — весело взмолился Ерема, до крайности довольный.

— Не шуткуй, Ерема. На битву смертную идешь! — посуровел ее голос.

Она наклонила его голову еще больше, поцеловала в лоб, отпустила наконец чуб и трижды перекрестила Ерему.

Ерема нагнулся, пытаясь поцеловать ее, но Алена отскочила в сторону.

— Не надо! Не надо! — замахала она руками, подавляя нестерпимое желание броситься к нему, обнять, прижать накрепко и никуда не отпускать. Она злилась на себя за эту слабость, на Ерему за то, что он все стоял и стоял. Ее душили слезы, сердце рвалось на части. С величайшим отчаянием, со слезами на глазах она крикнула: — Да чего ж ты до сей поры тут столбанишь? Аль ночевать собрался?

Схватив хворостину, Алена с размаху ударила коня. Лошадь прыгнула вперед. В последний раз мелькнули в воздухе рыжие завитушки Еремы. Махнув рукой с досады, он погнал коня наметом, неистово и зло взмахивая плетью.

Алена обхватила руками дерево и, не отрываясь, смотрела туда, где в пыльном тумане уже едва виднелся всадник.

— Еремушка!.. Еремушка!.. Рыжий ты мой! Любимый ты мой! — простонала она, опускаясь на землю и давая полную волю слезам.

Вернувшись домой, Алена еще во дворе вытерла насухо красные глаза: она не хотела тревожить отца. Войдя в избу, присела на край лавки, сказала негромко, с легким вздохом:

— Уехал…

Отец лежал лицом к стене и ничего не ответил. Алена поднялась, смахнула со стола крошки и повторила:

— Уехал Ерема, батяня…

Но отец молчал. Ей сделалось жутко. Она прислушалась: обычного свистящего дыхания больного не донеслось до ее уха. Сдерживая озноб, она почему-то на цыпочках подкралась к полатям и заглянула отцу в лицо. В открытых неподвижных глазах его уже копошились мухи…