Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

Лопарев успел схватиться за руку Третьяка с ножом и медленно осел у ног верижника Луки и Калистрата. Те попятились к лежанке Ефимии. «Сусе Христе! Сусе Христе!»

Ефимия завопила, завопила…

Лука с Гаврилой кинулись к двери и столкнулись с Микулой.

— Беда, беда! — протрубил Микула, не переступив порог. — Казаки и стражники к становищу подъехали! Мокея в цепях привезли на телеге. Беда!

— Казаки?! Стражники?! — переглянулись верижники. Микула увидел Третьяка с окровавленным ножом и был таков — убежал без оглядки.

— Господи помилуй! — молился Калистрат.

До Третьяка наконец дошло: казаки и стражники в общине. Бежать надо! Сию минуту. Убийство-то вот оно, свежее, не остывшее.

Вылетел из избы вслед за верижниками. «Стойте! Куда вы, иуды? Вместе надо!» — И верижники задержались у берега Ишима.

Ранняя стыпь. Над Ишимом туман белесый. Третьяк хватанул сырого осеннего воздуху и тут вспомнил, что где-то на берегу две лодки, на которых общинники рыбачили. Где они, те лодки?

— Лодки! Где лодки?

У верижников цокают зубы. Третьяк-то с ножом!

— На лодках спустимся ниже по течению, переждем!.. Уедут, собаки! Мокей-то, Мокей, а?! Всех оглаголет!

Туман. Туман. Белым чубом вьется. Берега застилает. Бежать, бежать, бежать!..

Ефимия назовет Третьяка убийцей и тогда — цепи, дознание, и Третьяку болтаться на перекладине. Вспомнил про общинное золото! Золото! Сундучок золота! Успеет ли?.. Из Мокеевой избы несется вопль:

— Спа-а-а-сите-е-е! Спа-а-а-сите-е!..

Но где же лодки? Выше или ниже по течению?

Избушки, березы, пни, землянки, мычащие коровы у притонов, табун лошадей у берега Ишима — и ни души.

Ни единой души во всем становище.

Тридцать конных казаков спешились у рессорных тарантасов исправника и станового.

На двух телегах стражники с ружьями. И Мокей в цепях.

Исправник сошел с тарантаса, огляделся. Поджарый, немолодой, в форменной шинели и подполковничьих погонах.

Становой пристав — грузный, усатый, страдающий одышкой, сообщил исправнику, что сейчас все «ископаемые космачи» попрятались в своих норах и только силой можно вытащить их на белый свет, но нет, к сожалению, такой силы, которая бы заставила тех космачей заговорить.

— М-да-а, — пожевал тонкими губами исправник.

— Духовником у них чудище бородатое, — продолжал становой. — Нет никакой возможности разговор вести — необозримая тупость. Глядит в землю да долбит лоб ладонью.

— М-да-а.

И через минуту:

— Гнать бы их с берегов Ишима.

— Совершенно верно, ваше высокоблагородие. Гнать надо. Гнать, гнать.

Исправник подошел к Мокеевой телеге, где в этот момент крутился дотошный Евстигней Миныч.

Изрядно измученный за полторы недели Мокей, в той же суконной однорядке и в кожаных штанах, притворился усталым, ничего не смыслящим, потому и не ответил сразу на вопрос исправника: из этой ли он общины?

— Тебя спрашиваю, рыло! — взвинтился исправник. — Ты из этой общины?

— Не ведаю, благородие.

— Как так не ведаешь? Здесь удушили твоего сына?

— Навет. Чистый навет, благородие. Исправник распорядился:

— Пошлите казаков, пусть кого-нибудь вытащат из этих нор.

— Слушаюсь!

Но не успел становой отдать распоряжение казакам, как явился Калистрат. Сам духовник! Лобастый, чернобородый, раздувая ноздри горбатого носа, попросил дозволения говорить с начальником.

Исправник подошел к бородачу с золотым крестом.

— Спасите, ваше высокоблагородие! — И Калистрат бухнул лбом в начищенные до блеска сапоги исправника. — Спасите, ради Христа! Отрекаюсь от сатанинской веры! Отрекаюсь! Ко православному христианству возвернусь. Искуплю грех свой тяжкий. Семнадцать годов мытарился со старообрядцами в Поморье, искал спасение души, а нашел зверство едное, душегубство, тиранство, какое учинял сатано Филарет. Отрекаюсь!.. Спасите, ради Христа! Припадаю к стопам вашим!..

Ошарашенный исправник так и не уразумел: кого спасать и от кого спасать?

— Кто вы такой? Поднимитесь и говорите толком.

— Не смею подняться — спасения прошу, — ответствовал Калистрат, обметая собственной бородой пыль с сапог исправника.

— Спасения?

— Православие приму. Старообрядчество дикое отторгну, яко сатанинское верованье.

— Похвально. Чем могу, тем буду содействовать вашему возвращению в православную церковь. Однако, кто вы такой?

— Имя мое, под каким был в духовной академии, Калистрат Варфоломеевич Вознесенский, дворянин Могилевской губернии. В 1811 году, в день рождества Христова, был рукоположен в протопопы и оставлен при академии. Гордыней своей обуянный, расторг духовные узы, отрекся от православия и ушел искать спасения в раскольничьем Церковном соборе Поморья, где и сыскал себе погибель.

— Вот как! — Исправник переглянулся со становым. — Что ж, буду лично говорить с архиереем Тобольским. — И покрутил стрелки белых усов. — Поднимитесь, Калита Варфоломеевич. Посмотрите на арестованного. Не из вашей он общины?

Что там глядеть, если под Мокеевым взглядом за десять саженей у Калистрата-Калиты по спине холод гуляет.

— Безбожник то и еретик по имени Мокей — сын сатаны Филарета, который был духовником общины.

— Он убежал из общины?

— Прогнали за святотатство: иконы в щепу обратил.

— Вот как?! — удивился исправник. — Он говорил, что его сына какие-то старцы удушили под иконами.

— Удушили. Сам сатано Филарет удушил. Отец его.

— Где он — Филарет?

— На цепь посажен за смертоубийство. Пытки учинял раскаленным железом, на кресте распинал, огнем жег людей и чадо сына свово Мокея, по шестому году удушил.

— Ну и ну!.. Дела…

Становой погнулся под свирепым взглядом исправника. Кому-кому, а становому достанется!

Мокей рванулся с телеги, откинул прочь двух стражников и, гремя цепями, одним взмахом руки опрокинул исправника, но не успел схватить Калистрата: тот кинулся в сторону, как жеребец от прясла, — только борода раздувалась от ветра.

Казаки сбили Мокея с ног и поволокли к телеге, насовывая ему под микитки.

— Привяжите его к телеге! — приказал исправник. И, обращаясь к становому: — Что вы тут смотрели, дважды побывав в общине? Или доверились тому «духовнику», который, как вы говорили, «долбил лоб двумя перстами»? А что творилось за спиною духовника, видели?

— Виноват, ваше высокоблагородие.

— Старик вы, извините. Напрасно я вам доверился. Вот следователь земской расправы сразу раскусил, что дело тут уголовное, вопиющее!.

— Вопиющее, вопиющее, — гнулся становой.

Евстигней Миныч раболепно помалкивал, потупя голову: он будет отмечен, и потому покорность — верная стезя на ступеньку Верхней земской расправы.

Посрамленный Калистрат-Калита вернулся, не преминув сказать, что Мокей еще в Поморье исполнял волю своего отца духовника и многих будто бы удушил собственноручно.