Евгений Единак - Реквием

Но мне этого было мало. Моими руками, говорила мама, водила нечистая сила. Сначала я двигал рычажок, язычок которого выходил за заднюю. крышку, где было написано «Ускор» и «Замедл». Казалось, я улавливал, как замедляется и ускоряется качание маятника.

Затем я просовывал палец или спичку и трогал маятник. Он тут же останавливал свое движение. Потом я притронулся спичкой к волоску. В это время хлопнула калитка, возвещающая о возвращении домой кого-либо из моих родителей. Моя рука дрогнула. Я быстро вставил заднюю крышку, закрутил барашки и втиснул на место пупырышки. Даже винтики успел закрутить!

Едва я успел поставить на место часы и открыть «Родную речь», как вошла мама. Не заметив ничего подозрительного, она стала возиться у плиты. Зато я уже уловил необычайно высокую частоту тиканья будильника. Было ясно, что часы стали сильно спешить. Как только мама вышла в сени, я подвинул рычажок в самое крайнее положение «Замедл». Без какого-либо эффекта.

Той ночью будильник разбудил отца на два с половиной часа раньше. Он умылся, оделся, позавтракал и стал ждать машину. Машина задерживалась. Потом отец догадался посмотреть время на своей наручной «Победе». Разница во времени на часах, по его словам, ему не понравилась.

Проснувшись утром, я часов на привычном месте не обнаружил. Отец забрал их с собой в Могилев. Весь день я провел в тревожном ожидании возвращения отца из поездки. Мне казалось, что время еще никогда не тянулось так медленно. Особенно, когда на столе не слышен привычно тикающий будильник.

Наконец приехал отец. Он вынул из сумки, завернутый в бумагу, будильник и спросил меня:

— Ты не ронял будильник? Мастер сказал, что переплелся волосок. Это бывает при падении часов.

Я поспешно покачал головой:

— Нет!

Я сказал правду. Будильник я действительно не ронял. А не разбирал ли я часы? Так отец меня об этом не спросил вообще.

В дальнейшем мое любопытство, явно выходящее за рамки здравого смысла, сгубило два будильника. В результате моей «исследовательской» деятельности я порвал волосок и погнул маятник. А в другом будильнике я, не помню только зачем, освободил все четыре винта, удерживающих заднюю платину (пластину). В результате весь механизм рассыпался на отдельные шестеренки.

Разбор полетов, на удивление, носил неожиданно мирный характер. Выговаривая мне за очередной уничтоженный будильник, отец вопрошал:

— Как же мне теперь вовремя проснуться, если часы не работают?

— Зачем тебе часы? Накрути звонок будильника и жди. — уверенно поучал я отца. Округлив глаза, отец смотрел на меня молча. Мама отворачивалась к плите. Плечи ее коротко сотрясались. Могу только сказать, что отец в какой-то степени сам провоцировал меня на изыскания, каждый раз покупая другой, более совершенный тип часов.

Но не бывает худа без добра. Выпавшие шестеренки я еще долго крутил на горизонтально лежащем зеркале, зажав крохотную ось между указательным и большим пальцем, как юлу. Я подолгу, без устали наблюдал, как запущенная резким движением пальцев, шестеренка вращалась так быстро, что части ее сливались в мутные круги. Затем вращение замедлялось, шестеренка начинала покачиваться на оси, как пьяная, и, задев зубчиками поверхность стекла, недолго каталась по кругу в обратном направлении.

Освобожденную пружину, резко перегнув пару раз, ломал на пластинки различной длины. В рамке, приготовленной для наклеивания вощины острым кухонным ножом делал продольные щели. Затем в щели забивал кусочки отломанных пластинок от загубленной мной пружины по ранжиру, от самой длинной до самой короткой. Справа на гвоздик навешивал колокольчик разрушенного будильника. Получался, по моему разумению, великолепный музыкальный инструмент.

Попеременно оттягивая и резко отпуская концы пластинок, вперемежку с ударами большим гвоздем по колокольчику, я извлекал, как мне тогда казалось, звуки удивительной мелодичности. Моя дребезжащая музыка тех лет сейчас напоминает мне звуки, издаваемые инструментами народов Крайнего Севера.

Не беда, что у меня совершенно не было музыкального слуха. Я этого просто не осознавал. Играя, я быстро входил в экстаз. Пальцы мои экпрессивно били по пластинкам. Пластинки, дребезжа, расшатывались и вылетали из своих щелей одна за другой.

И я, еще не подозревавший о существовании Никколо Пагании, когда-то игравшего на одной струне, продолжал азартно музицировать на оставшихся трех-двух, а потом и на одной пластинке. В том, что из под моих пальцев вырываются и уносятся в небо божественные мелодии, я даже не сомневался.

После одиннадцати лет патологическая тяга к исследованию часовых механизмов уменьшилась, а потом сама по себе исчезла.

В пятьдесят седьмом отец привез и установил настенные часы с латунным маятником. На циферблате написано: Орловский часовой завод. Минута в минуту, неустанно, часы идут уже скоро шестьдесят лет. Сейчас, как и в детстве, они висят над моей кроватью.

Алеша, мой старший брат, много лет носил «Победу». Циферблат ее был расписан нашим талантливым земляком Женей Ткачуком, дружившим с Алешей. В пятьдесят восьмом после поездки на целину брат приобрел наручные часы «Кама». На задней крышке была надпись: «Пылевлагозащитные, противоударные». Точки, соответствующие часам и стрелки в темноте ярко светились бледно-зеленым цветом. По тем временам это были довольно редкие и престижные наручные часы.

«Победу» с морем, парусом, островом и пальмой на циферблате Алеша подарил мне. Это был поистине королевский подарок. Часы я снимал только когда мылся. Во время сна часы продолжали тикать на моей руке. С часами на руке время тогда приобрело для меня совершенно иное, я бы сейчас сказал, подчас странное выражение.

Пусть моими детскими мыслями, определяющими временные рамки займутся психологи, возможно и психиатры, но я не могу не выставить на суд читателя мое тогдашнее самоощущение во времени.

В годы моего студенчества ходил анекдот с длинной бородой. Армянскому радио задали вопрос: «Возможно ли совмещение пространства и времени». Целый год молчало армянское радио. Потом распространило вопрос в эфире. Ответил солдат срочной службы из одного из самых отдаленных и глухих гарнизонов:

— Так точно, возможно. А совместил пространство и время наш старшина Сидоров.

— Как?!

— Он вывел саперный взвод, приказал взять лопаты и копать от забора и до обеда.

От постоянного любования циферблатом «Победы», в моей голове закрутилась такая мешанина, что я оказался совсем рядом с пресловутым старшиной.

Сутки мне представлялись в виде двойного кольца (по двенадцать часов в каждом), но не идущего далее спиралью, что казалось бы более логичным. Концы двойной спирали у меня почему-то переходили один в другой, были как бы склеенными. «Материализаванная» суточная конфигурация времени напоминала о существовании петли Мёбиуса. Только перекрученной дважды.