Николай Зарубин - Духов день

– Кто не научил-то?

– Да хоть кто. Механик хоть того же дядю Витю Панченко тыкает. А кто он перед ним? Мелюзга. Взяли себе за правило – тыкать. Место свое надо знать. Какой он начальник, если с людьми разговаривать не умеет? А на него глядя, другие тыкают. Тут как-то давай меня на цеховом профсоюзном собрании разбирать за то, что не выполнил их очередную дурь – в колхоз не поехал. Так один дядя Витя и вступился: «Чего, – говорит, – взялись парня донимать? Чем, – говорит, – он вам не угодил? Юрченко, – говорит, – настоящей рабочей кости. Я с его отцом, почитай, тридцать лет бок о бок работал, так парень – весь в него, нисколько не уступит. Вы, – говорит, – сами без роду-племени, а сживаете со свету представителя рабочей династии». Так и сказал: представителя. Хотели, ты знаешь, прогул мне влепить, да никто не проголосовал. Послушали-таки дядю Витю.

– Вот видишь, не так уж все плохо, есть совесть у людей.

– Есть, конечно, но совесть без профессиональной чести – ноль, каждый ведь знает, чего сам стоит, а так, когда все серенькие, проще самому спрятаться, затеряться среди себе подобных. Дурочку гнать. Вот и ушел я в одну хитрую организацию стропалем. Зарплата – та же, ткнули – пошел. Сказали – сделал.

– И не зовут обратно?

Иван усмехнулся, махнул рукой, встал и направился в куть. Слышно было, как загремел крышкой от фляги – пил воду. Уже оттуда:

– Зовут, ты знаешь. Сегодня встретил механика. «Возвращайся, – говорит, – Юрченко. Со спецами трудно. Разряд дадим». Черта лысого им! Я, конечно, вернусь: привык, ты знаешь, мозгами шевелить. Но для начала покуражусь. Надоело, ты знаешь, одно и то же талдычить: майна – вира, майна – вира… – И возвратившись из кути, добавил: – Все вроде довольны, а ты места себе не можешь найти.

Разговор приостановился. За окном взлаял вдруг пес Малый и тут же низко завыл, словно прорвалась бессознательно накопленная черная тоска по воле. Натужный крик собачьей души достал Ивана. Он дернулся к окну, постучал кулаком по переплету рамы.

– Да замолчи ты! – крикнул. Сел, задумавшись и отшатнувшись от Василия, от стола, по краям которого они сидели, от всего, что было в доме, что они видели, чего касались много-много раз.

Василий не стал его трогать. И не надо было его трогать. Не надо было срывать человека с той высоты, на какую вознесся его дух. Не надо было вырывать из той дали, в какую унесли его мысли. Где очищалась его душа, и выравнивался ход его сердца. Где обретала силу та несогласная в нем часть, властно призывающая не идти на компромисс, с той жизнью, в которой все вертелось и все вертелись и которая была противопоказана его природе, ибо в ней он терялся и терял себя.

До Василия вдруг дошло, что Ивану невозможно быть другим. Невозможно во имя наивысшей на земле правды. Что те, с кем он не согласен, только и ждут того, чтобы он стал другим, дабы беспрепятственно творить зло. Собственное извращенное представление о правильном устройстве жизни превратить в норму. И тогда можно будет напрочь порушить нечто главное, без чего нет и не может быть самого человека.

До Василия дошло, что люди, подобные Ивану, всегда были и всегда будут, и оттого вдруг стало спокойно за будущее всего мира.

Снова взлаял и низко завыл пес Малый. Снова Иван поднялся и ударил кулаком в переплет рамы. Снова собака и люди замолчали – каждый о своем.

Разговор их на том не пресекся. День был длинный и тихий. Время от времени накрапывающий мелкий дождь не торопился промочить землю, и было свежо и на дворе, и на душе. В природе наступала та пора, когда лето должно было перелиться в осень, но тепло будет уходить не сразу, оставляя надежду на яркие солнечные дни.

Братья вставали из-за стола, выходили на воздух, подолгу сидели на ступеньках высокого крыльца родительского дома, курили, неспешно распутывая накопившиеся между ними за последние годы узлы несогласия и непонимания. Иван рассказал наконец, почему отказался от мечты стать юристом. История эта лишний раз доказывала Василию, что брата он знал мало или совсем не знал.

Забрали его как-то в отделение поселковой милиции, забрали беспричинно, трезвого, забрали потому, что хотелось кого-то забрать, а он подвернулся под руку. За здорово живешь. Вероятно, не понравилось, как отозвался на окрик, как подошел, как стоял, как отвечал. В отделении двое подвыпивших сотрудников долго составляли протокол «дознания», подчеркнуто обращаясь к Ивану не иначе как «носатый» (брату в юности местное хулиганье покалечило нос). Покуражились, пока не надоело, замкнули в «предвариловку», а утром, уже протрезвившись, выпустили, не дожидаясь своего начальства. И надо же было случиться, что, приехав в Иркутск сдавать экзамены в университет, Иван оказался в одном потоке с тем из двух сотрудников, который особенно изощрялся в «дознании». Он подумал тогда еще, что этот в своем рвении выслужиться многих сделает виновными перед законом. Теперь глядел на него, суетящегося и потеющего в милицейской форменной одежде, и уходило куда-то желание поступать. Хотел даже сразу уехать, но удержался, заставил себя ходить на экзамены.

Потом Иван длинно и сбивчиво рассказывал, как вернулся в Нулут, как вышел на работу, встал у станка и душа его начала «благоухать как сад». Как понял, что ничего ему не надо, а мечты о юриспруденции – «блажь и дурость». Что правду свою должен искать там, где определила ему судьба.

В поезд Василий сел ночью. Истомленный сутолокой и напряжением последних дней, проспал часов десять, а проснувшись, поболтался по вагону и снова влез на свою верхнюю полку. Лежал, думал, слушал разговоры соседей по купе. А в поезде – известное дело – каждый норовит вывести на свое: на свои боль, радость, надежду.

– Да вы пейте, пейте чаек-то… Вот сахарок, вот конфетки, – удивленно приглашала старушка, лицо которой Василий не запомнил. Теперь, чтобы отвлечься, пытался представить говоривших и даже переместил подушку повыше, чтобы лучше слышать.

– Что вы, что вы, – в тон ей отвечал мужчина, – у меня свой припас, вы мое пробуйте, не брезгуйте…

– Да… – тянула старушка, – так вот и езжу от одной дочки к другой, а то к третьей. А там – и к сыну заверну. Сам-то, знаете, два десятка лет как уже помер. С войны он был израненный да контуженый. Все мучился, бедный, и меня мучил, царство ему небесное… Ох, как тяжело было жить и в войну, да и после нее… О-хо-хо… Досталась она нам, бабам, не приведи Господи… Да и вы-то, мужики, все изломанные, покалеченные…

– А я-то, представьте себе, с первого дня был на передовой, до Берлина дошел – и не единой царапины.

– Да что вы? – ахала старушка.

– Представьте себе, – утвердительно вторил ей мужчина. – Вот как войне начаться, ну вот завтра будто бы начаться – вижу сон. Будто бы иду я, а впереди меня – высокий темный лес и будто бы через него прямая-прямая дорога…