Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

— А ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответил Радек. — Главное — ни за что.

— Это как раз и не главное. За что — всегда найдется. Помнишь наш разговор в двадцать шестом? Помнишь?

— Помню.

— Вот то-то. Что я тебе тогда говорил? Я говорил: держись Сталина. А ты что? А ты: Троцкий, Троцкий, Троцкий. Вот тебе и Троцкий.

— Сталин в ту пору не производил впечатления надежного человека. Вообще никакого впечатления.

— Многие думали точно так же, — усмехнулся Паукер. — И прогадали. Впрочем, в этой России сам черт не разберет, на кого нужно ставить сегодня, а на кого завтра. Отвратительная страна… Давай выпьем.

Выпили. Положили в рот по дольке лимона.

Паукер спросил:

— Как там Бухарин?

— Полные штаны.

— Дурак! Мы с тобой — чужие, а он — русский, должен был разобраться, что к чему.

— Так это серьезно? — Радек даже перестал дышать.

— А ты как думаешь? Постановление съезда читал? Большая чистка… Это тебе, как говорят русские, не лаптем щи хлебать. Ежов шутить не станет.

— Но против кого? Заговоры, троцкизм, шпиономания — все это слова. Одни слова. Нет, есть, конечно, но не в таких же масштабах. А тут только на Дону, случайно узнал, сотни человек. И это, говорят, только начало.

— Дон — это казачество. Там все может быть, — оттопырил Паукер нижнюю губу. — Кнут и пряник. Кто против — кнут, кто за — пряник: лампасы, папахи, нагайки…

— Так что же делать?

— Попросись в Испанию… Так, мол, и так: желаю быть в гуще революционных событий нашего времени.

— Не отпустят. Особенно после сообщения в «Известиях».

— Ты — журналист. Тебе карты в руки. Пиши так, чтобы Сталина проняло до самой селезенки: он любит.

— А я что — не писал?

— Значит, писал, да не так, писал, да не то. Ты не дурак, не мне тебя учить… Давай еще по рюмашке…

— Мы им не нужны, — канючил через некоторое время Радек. Он совсем раскис, коньяк его доконал. — Нас позвали: «Интернационал! Дружба народов! Пролетарии всех стран…» А на самом деле никакого интернационала, никакой дружбы, никаких пролетариев. Для русских все мы — враги. Особенно — евреи. Они нас всегда ненавидели. Они хотят нашей крови. Как в Англии во времена Кромвеля…

— А чего ты хотел? — кривился Паукер. — Чтобы они нас на руках носили? Антисемитизм никуда не денется. Он сидит в каждом гое с утробы матери. Нам всегда надо об этом помнить и не зарываться. А многие из наших зарвались. Вот и получайте. Я и сам не знаю, усижу ли. Сейчас никто ничего не знает. Но я знаю Сталина: он не любит пришлых. Ясно только одно: чтобы удержаться на поверхности, надо под себя подстилать других. Тут как при эпидемии оспы или сибирской язвы: обложись огнем, и всякий, кто захочет войти в твой круг, должен сгореть. Только так можно выжить.

— Черт дернул меня ехать в эту Россию!

— Австрийская тюрьма не лучше. После венского восстания могли и к стенке поставить. Запросто.

— Надо было двигать во Францию.

— Что надо было делать в те времена, мы с тобой сделали. Скулить бесполезно. И вредно. И учти… — Паукер впился почти трезвыми глазами в холеное лицо Радека. — И учти, красавчик, если ты кому-нибудь скажешь о нашей встрече, я намотаю твои кишки на твою шею… по-дружески, так сказать, как земляк земляку. А еще отрежу тебе яйца и загоню в твою глотку… и твой пенис тоже. — И заколыхался всем телом в беззвучном смехе.

— Не считай меня недоумком.

— Тогда легкая смерть, мой милый Карл, тебе обеспечена.

— Типун тебе на язык.

Ночью в квартиру Радеков позвонили. Жена прошлепала по коридору, спросила, вернулась в спальню.

— Карл, там тебя спрашивают, — сказала она, зевая.

— Кто?

— Не сказали. Ты же сам велел никому не открывать.

Радек вылез из-под одеяла, накинул на пижаму халат. Он был почти спокоен: это не НКВД, оно ведет себя не так.

— Кто? — тихо спросил он, прижимаясь ухом к двери.

— Вам телеграмма из Саратова за номером пятнадцать.

Это был пароль.

Радек открыл дверь, впустил невысокого человека в сером плаще и серой же шляпе, надвинутой на глаза. Человек велел:

— Зажгите свет.

Радек включил свет, человек внимательно посмотрел на него, достал из-за пазухи «вечное перо», протянул, произнес:

— Можете не возвращать. Ответа не нужно. Всего доброго.

Открыл дверь, выглянул, послушал и заскользил вниз, не производя ни малейшего шума.

Радек подумал: «У него специальные подошвы». Затем прошел на кухню, свинтил у ручки колпачок, вынул тонкую трубочку из папиросной бумаги, аккуратно развернул, стал читать машинописный текст, близко держа бумагу перед очками.

В письме «оттуда» сообщалось, что анализ поступающих из СССР сообщений дает основание полагать, что Сталин взял крутой курс не только на уничтожение плодов революции, но и самих революционеров, которые могут в той или иной степени помешать ему установить ничем не ограниченную диктатуру черносотенного типа. Рекомендовалось, пока не поздно, сплотиться и, опираясь на рядовых членов партии и рабочий класс, дать решительный отпор поползновениям Сталина и сталинистов на завоевания Октября, на марксизм-ленинизм и диктатуру пролетариата. Если оппозиция этого не сделает сейчас, она, скорее всего, будет уничтожена физически в ближайшее время.

Подписи под текстом не было, стояла лишь буква S. Но Радек и без того узнал сероватый стиль сына Троцкого Льва Седова, и подумал с горечью: «Им там, в Париже, хорошо анализировать и рекомендовать, а попробовали бы сами на нашем месте. У самих в свое время не очень-то получилось… Стратеги, мать их в душу», — по-русски выругался Радек и, спустив письмо в унитаз, побрел в спальню.

Исаак Эммануилович Бабель вместе с женой и дочерью в конце августа вернулся из Крыма, где проводил отпуск на правительственной даче в Форосе среди таких же, как он сам, писателей, среди композиторов, артистов, музыкантов, среди руководящих партийных и советских работников. Если бы дочери не идти в школу, можно было бы оставаться в Крыму до самого ноября: море, горы, чистый воздух, фрукты-овощи — живи, не хочу. А главное, никаких особенных забот. Одно слово — писатель.

Но, с другой стороны, когда в стране происходит нечто, не похожее на всё предыдущее — необъяснимое ничем гонение на руководящие кадры и старых революционеров, — просто необходимо быть на виду: забудут, чего доброго, и какой-нибудь Ванька, даже и не читавший Бабеля, вставит его в списки, а попадешь в списки, пиши — пропало.

Поэтому, едва переступив порог московской квартиры, Исаак Эммануилович сел на телефон и принялся обзванивать нужных людей, справляться о здоровье и делах, выказывая к одним свое искреннее расположение, к другим — не менее искреннюю любовь, но более всего — свою непоколебимую уверенность в завтрашнем дне.