Павел Басинский - Посмотрите на меня. Тайная история Лизы Дьяконовой

Можно не сомневаться в том, что, если бы в Тироле не случилось того несчастья и если бы Лиза вернулась в Россию… она стала бы одной из самых незаурядных писательниц. Незадолго до гибели она пишет в дневнике: “О, литература! бог, которому я молюсь!”

Ну, хорошо… Литература литературой, а женская природа брала свое. Влюбилась! Да еще и в недостойного себя. Бывает…

Но что-то все-таки смущает в этой загадочной истории. Влюбилась в красавчика? Просто — по-женски? Но вот в одном месте дневника она опять внимательно смотрит на своего возлюбленного. В этот раз он снял со своей интеллигентной головы свою чудную бархатную шапочку.

У него такие редкие волосы на голове. И как подумаешь, что люблю всеми силами души, со всей искренностью первого чувства — этого преждевременно истасканного парижанина… ужас…

Но бывает и так, что поделать… Однако несколькими страницами ниже Лиза делает оговорку (случайную, а может, и нет), которая меняет в этой истории решительно все. Пропустить столь важное замечание — значит ничего не понять в “Дневнике русской женщины”.

Вот это место: “Когда-то художник создал статую и влюбился в нее. Так я люблю создание своего воображения, над которым работала как артист, с восторгом, с увлечением… А беспощадная действительность рано или поздно — должна была разбить этот идеал…”

Речь, как вы понимаете, идет о древнегреческом скульпторе Пигмалионе, создавшем из слоновой кости прекрасную девушку Галатею и влюбившемся в свое творение. Удивленная такой любовью Афродита оживила статую, и Галатея даже стала женой Пигмалиона. Впрочем, это уже более поздняя версия мифа, данная в одноактной пьесе Жан-Жака Руссо “Пигмалион”. Еще более поздней, иронической, версии “Пигмалиона”, написанной Бернардом Шоу в 1912 году, Лиза читать не могла. Но Руссо она, конечно, читала. Суть идеи Руссо состояла в том, что настоящая гениальность Пигмалиона была не в искусстве его рук. В искусстве воображения! Именно силой воображения он оживил пусть и прекрасную, но мертвую материю.

Но тогда что же получается? Кто с кем “работал”? Психиатр Ленселе с Дьяконовой? Или Дьяконова — с Ленселе?

Мысль эта может показаться ненормальной, но дело в том, что весь “Дневник русской женщины” — это безумие. И он тем безумнее, что весьма достоверно рядится в самый здравый реализм. Все происходит как будто взаправду. Но только как будто.

Итак, больная русская студентка исправно посещает молодого врача и просто-таки канонически влюбляется в него. Врач это, возможно, и замечает, но врачебный долг не позволяет ему воспользоваться ее слабостью. Он прописывает ей какие-то “ванны”, какое-то “электричество”. Он ведет с ней душеспасительные беседы — строго, вежливо и даже с некоторым душевным участием.

Но что в это время делает Лиза? Четыре раза посетив врача, она даже не смотрит на его лицо. Но при этом рассказывает все о своей семье, о своей личной трагедии. Она ни слова не говорит ему о том, помогают ли ей его средства или нет. Но при этом влюбляется в него и посылает ему портрет Льва Толстого, чтение которого когда-то круто изменило ее судьбу. Портрет почему-то приходит к нему в изувеченном виде, и это становится причиной для их новой переписки и новых встреч. Из невзрачной петербургской “курсистки” Дьяконова преображается в прелестную девушку — образ, подсказанный ей в фотоателье Елены Мрозовской. Она распускает свои прекрасные волосы и начинает одеваться в духе Мане. Посмотри на меня!

Не видит. Сверкают стеклышки пенсне.

И вот тогда!

И вот тогда!

Она сама поднимает на него свои глаза.

“Роман”, который задумала Лиза Дьяконова, был, разумеется, обречен. Или финалом этого романа должна была стать катастрофа. Потому что Лиза решила силой женского воображения создать из обычного, хотя и доброго, порядочного француза великого мужчину , который был бы достоин ее любви.

Ее, Лизы Дьяконовой, любви!

Ни одна феминистка в мире не додумалась бы до этого. Все они хотели быть либо равными с мужчинами, либо — самими собой, имеющими право решать свои проблемы.

Дьяконова возомнила, что она силой своего творческого воображения создаст мужчину! Такого мужчину, каким она представляла его, возможно, когда еще только начинала вести свой “дневничок”. При этом она понимала, что идея странная и не нужна никому. Речь ведь шла не о герое какого-то “дамского романа”, которых к тому времени были написаны уже сотни. Эти герои были типичны, на одно лицо и выглядели примерно так же, каким Дьяконова увидела Ленселе в свой пятый визит к нему. Нет! Это был только материал, только глина! Она возомнила, что силой воображения создаст мужчину, достойного ее! Вот лично ее, Елизаветы Дьяконовой !

Не он посмотрел на нее. Она — на него.

Безумие идеи Лизы было в том, что она не собиралась переделывать мужчин под женщин или женщин под мужчин. Она хотела не равенства полов. Она хотела не женской самостоятельности, потому что это оборачивалось для нее одиночеством, которое измучило ее. Она сама хотела стать Творцом — Пигмалионом.

Ну и что тут такого? — скажут нам. Известно, что всем влюбленным свойственно быть немножко “пигмалионами” и придавать своим возлюбленным качества, может быть, совсем им не присущие. Так происходило с героинями сплошь всех русских романов, которых Лиза прочитала немало. Так было и с Татьяной Лариной. Когда Татьяна вошла в пустующий дом Онегина и пролистала его книги, рассмотрела его вещи, она впервые поняла истинную цену своего “божества”. Нет, она не разлюбила его. Даже когда вышла замуж за другого. Но она поняла главное… Онегин не выше нее.

С Дьяконовой все было иначе.

После пятой встречи с Ленселе Лиза ясно осознает, что этот молодой интерн значительно ниже нее . Но тогда-то она и влюбляется в него окончательно. Она “творит своего кумира”. Хотя все, что он говорил в комнате, было так мелко, так скучно, так по́шло! Вот о чем она думала, когда вышла от него поздно вечером, “опустив голову”. Этот человек — всего лишь “прах на земле”.

Так случилось, что, когда Лиза дожидалась своего трамвая, ее нагнал какой-то человек в цилиндре.

“Bonsoir, mademoiselle… Вы здесь дожидаетесь трамвая?”

Это был он, уже переодетый. Я подумала, — очевидно, он носит цилиндр, потому что знает, как это к нему идет. Он дождался, пока подошел мой трамвай, посадил меня и скрылся в темной пустынной улице. А я — поехала домой… в каком-то странном настроении, которое поглощало меня всю.

Какое настроение “поглотило” ее в этот майский вечер? Что она думала об этом человеке, который надевает цилиндр потому, что “это к нему идет”?