Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Слава писателя, да и ум, и прирожденный интерес к окружающему, как бы начертанные в лице молодого человека, делали и то, что люди шли к Льву Николаевичу со своими праздными и непраздными вопросами, мыслями, надеждами — и жизнь его стала многогранней, но и сложней, и порой трудней становилось отвоевывать время для своих уединенных литературных занятий.

Однако в то время, когда его знакомцы обсуждали на все лады напечатанное им, мысль его ушла дальше и новые замыслы завладели и сердцем, и головой. После письма-ответа капитану Мооро и несколько горького и вынужденного решения окончить военную службу, решения, так кратко и хорошо выраженного словами Ванюши: «Повоевали, и хватит», он был отчасти покоен душой и с увлечением писал «Отрочество». Офицеры одобряли его предстоящую отставку.

— Ты писатель, и уже известный, что тебе здесь делать? — сказал Янович.

А бывший вояка Султанов — тот просто отрубил:

— На Кавказе писателей если не чужие, так свои убивают. Уезжай, да поскорей, брат.

Только Сулимовский внес долю скептицизма:

— Отставка — это песня не короткая. От начальника артиллерии корпуса еще пойдет ходатайство в инспекторский департамент военного министерства, да там бумажка полежит, да пока решение до нас дойдет… Пожалуй, успеешь еще раз в деле побывать.

Что такое инспекторский департамент — это Лев Николаевич хорошо знал. А в деле — в деле ему и верно пришлось побывать, хотя в этом случае оно всецело было следствием его собственной неосмотрительности.

Прошло всего полторы недели после волнений, вызванных бумагой о возможной отставке, и так хорошо, славно налаженный порядок труда, писания был нарушен, опрокинут. Льва Николаевича посылали сопровождать груз (снаряжение, фураж) из Воздвиженской в Грозную.

Крепость Воздвиженская была построена из камня девять лет назад. Стояла она на левом берегу реки Аргуна, возле аула Чах-Кери, или Чах-Гири, который еще недавно, когда здесь проезжал Лермонтов, был полон людьми (при постройке крепости жителей переселили). Формой крепость напоминала Грозную: шестиугольник, обнесенный каменной стеной, с шестью башнями по углам и наблюдательными пунктами. Вокруг — ров.

Неподалеку от этой-то крепости сдался в плен и тут же предстал пред очи князя Семена Михайловича Воронцова, сына наместника Кавказа, Хаджи-Мурат.

К моменту приезда Льва Николаевича в крепость здесь стало известно о перемещениях среди начальства: князь Барятинский назначен начальником штаба Отдельного Кавказского корпуса вместо генерала Коцебу, а начальником левого фланга Кавказской линии — генерал-лейтенант барон Врангель.

По прибытии в Воздвиженскую Лев Николаевич застал там Садо Мисербиева, отдыхавшего в тени букового дерева. Была середина жаркого, знойного июня. Нагретый воздух струился…

— Что ты написал? — спросил Садо, точно он был вполне в курсе того, что пишет и о чем думает Толстой.

— Я написал о том, как дурно живется подростку, когда его обижают, — ответил Лев Николаевич.

— Когда обижают, всегда бывает дурно, — согласился Садо. — Ты о себе пишешь? Или о брате? А может быть, о каком-нибудь знакомом?

Не следует думать, будто в понимании литературного творчества Мисербиев уж очень отстал от иных навязчивых ценителей и судей литературы. И эти в одних случаях не прочь заподозрить, что автор описал вполне конкретное лицо, в других — что он метит совсем не в тех, в кого по видимости направлены его стрелы, а следовательно, его сочинение содержит намек и носит весьма злонамеренный характер. Но как было объяснить Садо, что пишущий чаще всего соединяет в том или другом своем персонаже и в его бытии черты характера и обстоятельства жизни разных лиц?

— Об одном знакомом, — сказал он. — Когда выступаем?

— Об этом знает начальство.

Выступили на следующий день. Обычная суета, беготня, отрывочные команды… В составе отряда была рота линейного батальона и две роты Куринского полка, того самого, в котором Лев Николаевич хотел бы служить для получения офицерского чина. С иными солдатами и офицерами полка он был довольно хорошо знаком. Из помещения вышел штабс-капитан, чем-то напоминавший Хилковского, и, не обращаясь ни к кому в отдельности, сказал:

— Из отряда не отлучаться и никаких самостоятельных рекогносцировок!

Какие самостоятельные рекогносцировки имел он в виду, можно было лишь строить догадки, но запрещение удаляться от отряда не было новостью. Да оно и понятно: в дороге всегда можно напороться на чеченскую засаду.

Лев Николаевич оседлал своего статного кабардинского иноходца. Садо вслед за ним вел под уздцы серую кобылку. Лев улыбнулся кунаку.

Двигались по каменистой дороге. Звонко стучали копыта лошадей. Двигались и по мягкому грунту, и копыта утопали в песке, в ссохшемся суглинке. Ехали мимо тополей, зарослей кизила, мимо дикой сливы и еще черт знает каких кустов и карликовых деревьев. Тащились, палимые зноем, в облаках едкой пыли, одурев от жары, от однообразия, и клонило в сон. Скрип колес, конские морды, за ними пехтура и снова потряхивающие гривой коняги. Колонна растянулась. Садо не отставал от Льва Николаевича, но оба молчали.

С ними поравнялся барон Розен, человек с историей. Розен, выпускник петербургской школы гвардейских подпрапорщиков, вместе с друзьями учинил по поводу выпуска веселую попойку, которая кончилась тем, что он поссорился с таким же аристократом — графом Гендриковым и убил его на дуэли, за что и был разжалован и послан на Кавказ. Но превратности судьбы не убавили в нем лихости.

— Тащимся, тащимся. И на кой ляд нам… — зевая, сказал Розен.

— А сколько осталось до Грозной?

— Верст пять. Да мы черепашьим шагом…

Полуобернувшись, Розен помахал рукой, и к ним подъехал Павел Полторацкий, двоюродный племянник начальника колонны, Владимира Алексеевича Полторацкого, а затем и Щербачев, прапорщик, несколько месяцев назад окончивший артиллерийское училище.

Павел Полторацкий тоже был человек с историей. И тоже, как Константин и Лев Тришатные, как Розен, из золотой молодежи. В недавнем прошлом кутила, мот. Наделал долгов, которые его отцу — хоть тот и был при деньгах, — пожалуй, было не покрыть. Тверской губернатор по требованию кредиторов никуда не выпускал Павла, и его отец пустился на хитрость: под видом праздничного гулянья отправил его на лодке вниз по реке и только в поселке Городня высадил; и тот покатил по московскому тракту и докатился до Кавказа. Там он представился лично наместнику князю Воронцову и объявил себя ближайшим родственником Владимира Алексеевича Полторацкого, командира, которого наместник хорошо знал, И Воронцов определил его к Владимиру Алексеевичу Полторацкому в полк, а покуда Павла прикомандировали по его желанию к казачьей сотне, и он стал удальцом вроде Пистолькорса, перенял и местные обычаи, и одежду.