Ванда Василевская - Том 3. Песнь над водами. Часть I. Пламя на болотах. Часть II. Звезды в озере

Игла с трудом прокалывала старый, затвердевший ремень. Как только он немного устроится, придется купить массу вещей. Хорошо еще, что он не поступил, как ему советовали там, дома, под Калишем, когда он продавал свое хозяйство, чтобы перебраться сюда. «Зачем брать все с собой? Начиная сызнова, возьми деньги, на месте все новое купишь». Оказалось, что деньги текут, как вода, а все, что он взял с собой, хоть и старье, пришлось очень кстати. Вот хоть бы и эта упряжь…

Он взглянул на закопченное ламповое стекло. Да, женская рука в доме очень бы пригодилась. Одному и неудобно, и скучно, особенно по вечерам. Когда он там, дома, подавал заявление о желании взять здесь участок, все это представлялось ему иначе. А что он нашел? Дикие, глухие края и дикие люди, мрачными глазами исподлобья поглядывающие на него.

В десяти километрах отсюда участок другого осадника. Но там другое дело, то офицерский участок. Владельца еще нет, а вокруг большого, словно помещичья усадьба, дома уже хлопочут плотники, землекопы копают котлован, уже сереют бетонные круги будущего колодца. Тот-то приедет на готовое, да еще, по слухам, со всей семьей. Нет, это не компания для простого сержанта. Единственные люди, с которыми здесь можно встретиться, поговорить, — это Плонские. И Ядвиня ему сразу понравилась — с первой минуты, когда он по-соседски зашел к ним попросить разрешения поставить лошадь в их конюшне, пока сам не построит какой-нибудь клетушки. Его мысль снова вернулась к прежнему осаднику. Даже фамилии не хотели ему сказать. Ну что ж, обошлось. Пришлось только самому всему учиться и разузнавать. Совершенно ясно, что тот просто не выдержал. Конечно, нельзя сказать, чтобы здесь было весело или безопасно, но все-таки скорей можно прожить, чем на клочке земли, доставшемся ему от отца, где просто не к чему было руки приложить и вся жизнь уходила на постоянные ссоры с братьями. Земля здесь плохая, но ведь ему обещаны удобрения, для огорода можно заложить компост, да и река близко. Пастбище — никуда, но ему обещали луг и, конечно, рано или поздно дадут. И в сущности все это досталось ему почти даром, если не считать военных дней, вшей, которые ели его днем и ночью, и раненой ноги, которая еще и теперь болит, особенно к перемене погоды.

Он прервал работу и, подняв голову, закусил губы и потянулся за револьвером: ему почудился какой-то шорох за окном. Держа палец на спуске, он вышел в сени и тихонько отодвинул деревянный засов.

Тьма стояла плотной стеной. Она клубилась, лезла в глаза, влажным прикосновением стлалась по лицу. Хожиняк вздрогнул, прислушался.

Вдали шумела река, над головой перешептывалась листва, трепетала быстрой, торопливой дрожью осина. Словно человеческий голос, словно торопливые слова, словно доверяемый на ухо секрет. Одно мгновение Хожиняку показалось, что кто-то разговаривает в темноте таинственным, лихорадочным шепотом. Но это шелестела осина.

Где-то капнула роса — кап, и в ветвях шевельнулась спящая птица. Осадник тихонько свистнул, но собака не отозвалась. Хожиняк нахмурился, неприятное предчувствие кольнуло сердце. Он еще раз свистнул и отскочил за дверь. Но вокруг все было тихо.

Он приоткрыл дверь и, стараясь не шуметь, пошел по дорожке. Зашуршали оставшиеся после постройки стружки. Со всех сторон стояла тьма, тьма огромным морем заливала безлунную и беззвездную ночь, низко нависшую над землей клубами невидимых туч. Было душно, Хожиняк шел медленно, не спуская пальцев с предохранителя револьвера. Он щурился; казалось, перед самыми его глазами притаилось во мраке какое-то препятствие. Мрак касался глаз мягкими лапами, немой и подвижный мрак, таящий в себе неведомое.

Он нащупал деревянную крышу собачьей будки и опустился на колени. Пальцы нашли холодные звенья цепи и поползли по ним. Теперь он был уже уверен. Дернул — цепь не поддавалась. Тогда Хожиняк вынул из кармана фонарь, притаил дыхание и несколько секунд прислушивался. Но ничего не было слышно, кроме легкого шелеста деревьев и раздражающего шепота осины. Он направил на землю узкий луч света. Да. Цезарь лежал окоченевший, в деревянной неподвижности, вытянув длинные лапы; свет фонаря отражался в блестящих, широко раскрытых глазах. Осадник выругался и в слепом бешенстве толкнул ногой мертвое животное. Широкая грудная клетка загудела под ударом, как задетый неосторожным движением барабан. Он прикусил губу. На что польстилась умная собака, что подсунули ей предательские руки? Его охватили бессильная злоба и глухая, пронизывающая боль. И зачем только он привез с собой пса, тащил его в такую даль… Он почувствовал себя ужасающе одиноким, словно умер кто-то близкий. Темень, казалось, еще сгустилась. Хожиняк огляделся невидящими глазами, как слепой. Ему стало страшно вступить в черную пропасть сеней, стало страшно пустоты, которой дышало все с той минуты, как он узнал, что в будке уже не сторожит верный, бдительный Цезарь. Верный, бдительный Цезарь… А между тем он даже не залаял, когда к нему приближался чужой: он принял из чужих рук приманку, принесшую ему смерть. Видно, это был не такой уж чужой человек. Хожиняк вдруг воспринял это как измену собаки. Кто же здесь не был чужим для Цезаря? С кем он свел знакомство, из чьих рук согласился взять пищу? Нет, не жалко, что он издох. Можно ли было на него положиться? Какой из него был сторож и защитник — здесь, где опасность подстерегала на каждом шагу? Он был достаточно велик и силен, чтобы прыгнуть к горлу подкрадывающегося в ночном мраке противника, чтобы повалить его на землю, загрызть. Но нет. Он предпочел принять из неведомых рук яд.

Осадник еще раз оглянулся вокруг. Нет, он не был трусом. В его прошлом была военная кампания, во время которой он выслужил сержантские нашивки. Он спокойно смотрел в глаза смерти, несущейся в свисте пуль из окопов противника. Ему были знакомы часы ночного караула и грохот взрывающихся над головой снарядов. Тогда он не боялся. Но то было другое — война. Человек знал, на что идет и чего может ожидать. Он нес смерть и сам был готов принять ее. Все было намного проще, чем здесь. Мирное время, при котором нет мира, невидимый и все же вездесущий враг, враг, лица которого нельзя увидеть, который подстерегает каждую минуту, в любом месте, при любом случае. И здесь не идешь плечом к плечу с многочисленными товарищами, не действуешь по хорошо продуманным, рассчитанным приказам. Здесь ты один, лицом к лицу с клубящимся мраком, один на чужой территории, где врагам знаком каждый кустик, каждый камешек, каждое углубление почвы. Тогда борьба была какой-то безличной, лишенной ненависти и ярости. Ты стрелял и противник стрелял, стреляли в определенное место, в определенном направлении, но, собственно говоря, не в человека или по крайней мер не в определенного человека; это случалось редко. А здесь Хожиняк чувствовал себя объектом охоты по следу, знал, что его непрестанно высматривают чьи-то глаза, что в любую минуту на него может обрушиться неожиданный удар. И, главное, он не мог понять самой сути дела. Ведь это же были те самые люди, которых он встречал по дороге в деревню, которые по праздникам собирались перед церковью, плавали на лодках по реке, отталкивали от берега плоты. И он тщетно пытался угадать: который же из них? Лица были мертвы, лишены выражения, когда он проходил мимо людей. На этих лицах ничего нельзя было прочесть.