Юрий Галинский - Лихолетье Руси. Сбросить проклятое Иго!

«А теперь он снова попал под влияние брата своей матери, этого неверного гяура!» — вздохнул старый бек и заговорил:

— Полтора века, больше двенадцати на двенадцать полнолетних кругов времени по мусульманскому счету, прошло с тех пор, как татары покорили Крым. Некогда на его земле располагалась богатая хлебом, плодами, молоком и медом Таврида. Теперь этого давно уже нет…

— Зачем ты мне это говоришь, бек Тюркиш?! — резко оборвал его шуракальский хан.

— Я еще не закончил, Бек Хаджи. А говорю я это к тому, что нельзя татарам жить умом жадных чужеземцев. Им нужны рабы, и они толкают наш народ на беспрестанные войны с соседями. Так не может продолжаться вечно. Настанет время, и народы, на которые мы нападаем, объединятся, а их намного больше, чем нас…

— Если бы ты, бек Тюркиш, не был другом и советником моего отца, я бы тебе сейчас отрубил голову! Вот этой саблей! — перебив старика, хан выхватил из ножен свою дамасскую саблю.

— Вспомни Куликовскую битву, Бек Хаджи, — не обращая внимания на его гневный окрик, спокойно продолжал бек. — Кто мог подумать, что победоносный Мамай, собравший тысячи тысяч воинов Аллаха, будет повержен урусутами? — вздохнул старик и неторопливо вытер полой синего шелкового халата слезящиеся от старости глаза. Сейчас же всем правоверным надо спешить на помощь великому хану Тохтамышу, потомку Чингизхана. Надо победить урусутов, они стали опасны.

— Аллах акбар! Ты верно сказал, бек Тюркиш! — воздел кверху руки шейх Аслан.

— Но я скажу тебе больше, Бек Хаджи. После этого можешь отрубить мне голову твоей саблей. Я стар, долго жил на свете и не боюсь смерти, — продолжал Тюркиш. — Когда ты после победы над урусутами милостью Аллаха возвратишься в Крым, ты должен призвать к себе умелых людей, чтобы они научили твой народ строить аулы, обрабатывать землю, выращивать плодовые деревья и виноград. Народ не может вечно скитаться, ютиться в юртах из прутьев, камыша и шкур, он должен жить в домах. Разве плохо твоей матери и ее брату в доме, построенном по наказу твоего отца?

— Что он говорит? Он хочет, чтобы татары, как черви, рылись в земле? Аллах лишил его разума! — качая огромной чалмой, грибом нависшей над узкими плечами, простонал шейх Аслан.

— Скажи, почтенный бек Тюркиш, — послышался вкрадчивый голос синьора Коррадо, — если шуркальцы послушают твоих советов, где они будут пасти свои бессчетные отары овец и табуны коней? Ведь сейчас о животных не приходится заботиться: они пасутся где придется, а зимой сами достают корм, добывают траву из-под снега…

— У нас много земли и в горах, и в долинах, места хватит! — твердо произнес тот.

«Бек Тюркиш стал совсем стар, он заговаривается, — думал шуракальский хан. — Сегодня же велю ему отправляться в Крым!..»

Тюркиш хотел еще что-то добавить, но его остановил сердитый окрик Бека Хаджи:

— Хватит! Ты состарился, Тюркиш, тебе стали непосильны походы! Можешь сегодня же отправиться домой! — И, обведя своих советников хмурым взглядом, бросил: — Брат моей матери прав: шуракальцы должны захватить побольше ясыря! — Хан сделал нетерпеливый жест рукой в сторону выхода из шатра, давая понять, что совет закончен.

Не успел войлочный полог запахнуться за советниками, как вошел начальник стражи, рослый ордынец в блестящей кольчуге.

— Светлый хан! — низко склонившись, молвил он. — Возле твоей ставки нукеры стражи схватили трех урусутов. Они говорят, что знают, где прячутся тарусские беглецы, и хотят быть проводниками.

На второй день пути отряд из остатков лесной ватаги, к которой присоединились порубежники, а также Фрол и Любим Гоны, выбрался из дебрей правобережья Оки, пересек реку вброд и направился к Тарусе.

Впереди, показывая дорогу, шагал угрюмый Фрол. Следом на татарской лошади ехал Гордей, за ним шли Любим, Сенька и лесовики. Замыкали колонну верхом Федор и Василько. Пробирались, прорубая себе дорогу, бездорожьем и глухими лесными стежками. Изредка им попадались сожженные ордынцами тарусские деревни и села. Повсюду лежали непогребенные тела, живых, видимо, угнали в полон. Пусто было и в тех поселениях, что уцелели, узнав о приближении татар, крестьяне бежали из них.

Продвигались молча, только атаман изредка перебрасывался словом-другим с Фролом. Люди были насторожены, шли на неведомое. Гордей надеялся, что за Окой на обжитых землях к ним начнут приставать крестьяне, укрывшиеся в окрестных лесах и болотах. На привалах поочередно отправлялись разыскивать беглецов, но пока найти никого не удавалось. Федор участвовал в поисках вместе со всеми, хотя рана на голове продолжала кровоточить. Теперь, когда лесовики встали за правое дело, бывший порубежник и вовсе перестал чуждаться их.

Первых беглецов встретили неподалеку от разоренного ордынцами села. Было раннее утро. С хмурого осеннего неба накрапывал дождь, пахло сыростью и грибами. Вокруг простиралась лесная глухомань, и дозорных выставлять не стали…

Фрол проснулся первым — со сна показалось, будто толкнул кто-то. В предрассветных сумерках чудными казались размытые очертания деревьев и кустов, силуэты лошадей. Фрол закрыл глаза, попытался снова заснуть, но голову уже заполнили грустные мысли и вконец разбудоражили мужика. Он поворочался с боку на бок и, убедившись, что больше не уснет, сел и стал тереть глаза. И вдруг насторожился. Ему почудился детский плач. У мужика заколотилось сердце, таращась в темноту, встал, прислушался. Плач повторился. Фрол, задрожав, рухнул на колени и, оглядываясь по сторонам, зашептал:

— Должно, ты, Ивасик? Мается неприкаянная душа сыночка. Ууу!.. — громко завыл он.

Разбуженные его воплями люди вскочили и схватились за оружие. Но вокруг царила звенящая тишина, даже птицы еще не встречали ненастный рассвет в осеннем лесу. Гордей подошел к Фролу. Тот продолжал стоять на коленях, голова его бессильно уткнулась в траву, плечи вздрагивали.

— Аль послышалось тебе что, молодец? — Вожак лесовиков приподнял его, повернул лицом к себе. Фрол не отвечал, дышал тяжело, часто. Встретившись с его блуждающим взором, Гордей невольно отшатнулся. Мужик бессвязно лепетал что-то об агнце невинном, о Насте, о тяте… Затем рванулся из рук Гордея, не ожидавшего такой прыти, и побежал. Федор и Василько бросились за ним. Догнали, схватили, с трудом удерживали, пока не подоспели Клепа и Любим. На губах Фрола выступила пена, глаза закатились. Вчетвером прижали бьющееся тело к земле, и вскоре он затих.

— Нечистая сила прихватила, яко тать в ночи… — покачал головой молодой монах из Серпухова.

— Бывало с ним такое? — спросил Гордей.

— Не припомню, — вытирая рукой потный лоб, сказал Любим Гон.