Фаина Гримберг - Анна Леопольдовна

Михаил спросил его (и чувствовалось, что не впервые), отчего же не остался Андрей в Голландии. Вопрос был задан робко, и, спрашивая, Михаил вдруг сделал движение головой, будто хотелось ему оглянуться сторожко. Я уже знала, что русский, решившийся навсегда остаться в другой стране, подвергается в своем отечестве проклятию; имущество, все, чем он владеет, отбирается в казну; оставшиеся родные подвергаются всевозможным преследованиям, вплоть до пыток в застенке и смертной казни…

Андрей прервал резко свой рассказ и смотрел прямо перед собой. В тот раз он так и не ответил на вопрос Михаила, но впоследствии сам заговорил со мной о своем возвращении. В сущности, он и не понимал, отчего же он все-таки вернулся. Ведь он мог бы остаться, мог бы жениться на уроженке Роттердама или Гааги; ремесло он имел, отлично был выучен живописи. Он мог бы иметь хорошие заказы… Он пытался понять, отчего же, отчего же он возвратился… И все выходило, что из какой-то странной послушливости, непонятной ему самому. Считалось, что учение его было оплачено казной; и действительно, он получал какое-то время, очень недолго, содержание-пенсион. Однако скоро умер Великий Петр, по распоряжению которого Андрей и был послан в Голландию. И после смерти императора выплаты прекратились тотчас. Андрей был сирота, император увидел его случайно при посещении своем мастерской известного богомаза в городе Нижнем Новгороде. В мастерскую мать отдала Андрея, там краски растирал один ее дальний родственник. Императору юноша, почти подросток, показался способным не к одному лишь иконописанию, но и к светскому рисованию. Петр желал как возможно быстрее завести в России художников, во всем подобных европейским живописцам. Кроме Андрея послан был в Голландию некий Иван Никитин [90]; этот по возвращении застрял отчего-то в Москве и спустя год умер от непомерного пьянства… Андрей не имел уже в России близких родных, не испытывал никакой тоски о своем отечестве, но все же возвратился; то есть он возвратился, потому что предписано было возвратиться.

– Должно быть, я послушный, – говорил он. – А если бы я полюбил там девушку, женщину, я бы остался непременно и не был бы послушным в исполнении предписаний своей страны. А то если бы меня полюбили…

– Неужели же никто не полюбил? – спросила я и улыбнулась.

– Право, никто. Вот и к лучшему, что я возвратился, тебя встретил…

В приходы наши в дом Михаила Федотова мы оставались в чистой комнате, так называемой «горнице», где хозяйка делала постель на широкой лавке. Здесь также имелись иконы, красивый резной сундук, маленький деревянный стол, покрытый скатертью, и – явственная гордость хозяев – три стула добротной немецкой работы. Жена Михаила ставила на стол свечи в подсвечниках и приносила большую лохань с чистой водой для умывания. Но я не любила здесь бывать. Андрей это заметил и спросил, отчего это. Я отвечала коротко, что не желаю свидетелей нашей любви. Более мы в этом доме не оставались, но я часто прошу Андрея передать гостеприимным хозяевам мои пожелания доброй жизни для них. По-прежнему я видаюсь с Андреем в оранжерее или в его мастерской, где мне хорошо, несмотря на душный воздух.

Карл пишет о своей возможной женитьбе, но покамест скрывает от меня имя своей невесты. Письмо его странно, как будто он хочет просить меня о чем-то, но отчего-то не смеет. Я думала над письмом брата и наконец решилась написать ему, что все то, чем мы владеем в нашем отечестве (о, сколь немногое!), принадлежит ему по праву. Я писала, что моя дальнейшая жизнь несомненно будет связана с Россией, и я никогда уже не вернусь.

«Милый Карл, если я когда-нибудь возвращусь, то лишь в одном случае – если окажусь в беде, в крайней нужде, в полнейшей крайности; и тогда, я верю, твои дети предоставят мне то немногое, что будет мне нужно».

В ответном письме он пристыдил меня, заверил в своей братской любви и преданности и назвал имя своей невесты. Ее зовут Якобина фон Дунтен, она дочь судьи из Риги. Карлхен сетует на то, что по настоянию родителей девушки свадьба отложена до той поры, покамест он не получит повышения по службе. Сам он надеется, что это произойдет в течение года.

События следуют с быстротой чрезвычайной, и я полагаю их череду чрезвычайно важной. Андрей же, напротив, полагает, будто всегда и по всему свету происходит все одно и то же: высшие тиранят низших и противиться этому тиранству без пользы. Как все русские, особенно простолюдины, Андрей сильно наклонен к фатализму.

Однако излагаю события в последовательности происходившего. Важнейшее для Российского государства событие, возможно сказать, первейшее: рождение сына у молодой четы, принца и принцессы. Это произошло 12 августа 1740 года. До того я не видела Ее высочество почти неделю. Меня не призывали во дворец, и я была этому рада. Зрелище родов не привлекало меня. Но, разумеется, Юлия появилась вблизи покоев Ее высочества незваная, взволнованная и настоятельно просила доложить принцессе о своем присутствии. Бина поспешила передать мне душераздирающие подробности. Ее высочество действительно несколько раз призывала Юлию, сжимала ее руку в своей, тотчас отсылала, призывала вновь, до тех пор, покамест одна из повивальных бабок, госпожа Фришмут, не запретила решительно Юлии входить в спальню. Мне стыдно думать о Юлии дурное, однако я продолжаю думать, что ею руководило отнюдь не сочувствие к страданиям Ее высочества, но именно желание увидеть, как происходят роды. И разумеется, она примеривала все происходившее к себе, представляя себя в этой трагической и радостной в одно и то же время роли роженицы. Меня же все это совершенно не привлекает и даже пугает. Вероятно, потому что мое и брата рождение стоило жизни нашей матери. Но как же я оправдаюсь перед Ее высочеством? Впрочем, мне отчего-то кажется, это не будет трудно.

И предчувствие не обмануло меня. Уже в следующий после родов день за мною было послано. Русская помощница госпожи Ган по имени Лизавета Петровна проводила меня в спальню. Принцесса лежала на спине, убранная и причесанная, в нарядном чепчике с чем-то голубым, выпростав руки на одеяло. Ее чуть исхудалое лицо притягивало мой взгляд (естественно, виноватый) удивительно осмысленным, вдумчивым и даже строгим выражением. Прежняя детская робость совершенно исчезла. Я приблизилась к постели, полог был отдернут. Первые слова Ее высочества поразили меня.

– Ты испугалась? – спросила она новым каким-то голо сом, с какими-то грудными, очень женскими и одновременно чрезвычайно вдумчивыми интонациями. И продолжила, не дожидаясь моего ответа: – Я знаю, ты любишь меня. Поверь, все прекрасно, все страхи позади…