Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Наконец Масоле назначили операцию. Она очень боялась, но доктор ее утешил, что боли не будет. Мне он сказал, что может оказаться осложнение со стороны женских органов. Я ожидала окончания операции. Наконец Масолю вывезли. Вначале я испугалась, что она умерла, так бледна и неподвижна она была. Сестра шепнула мне, что операция прошла удачно. Масоля вскоре поправилась. В это время в другой палате находилась после выкидыша Надя Раевская, с сестрой которой, Тасей Мухановой, мы дружили в Царском. У нее были две девочки и премилый муж, Шурик, который служил в каком-то ведомстве по снабжению дровами. Жили они на Арбате в маленькой квартирке, которую делили с Сонечкой Энгельгардт, рожд. Катковой, бывшей товаркой моей юности, так как ее отец, Михаил Никифорович Катков, был лучшим другом моего отца. Пока Масоля лежала в больнице, я часто заходила к живущим с нами через улицу Сабуровым и Волковым. Однажды в мое отсутствие меня разыскивал приезжавший в автомобиле какой-то тип, который, не застав меня, поднялся к ним и дал понять, что ему известно, что я там бываю. Я уже говорила, что, кроме большевиков и иностранцев, на машинах тогда никто больше не ездил. Поэтому появление этого типа им и мне показалось подозрительным. Через несколько дней он повторил свой визит и настойчиво расспрашивал, как можно меня застать, и просил передать, что в такой-то час снова приедет ко мне и просит меня быть дома. Он даже представился, но я забыла его фамилию, что-то вроде Государского, которой я никогда не слышала. Сабуровы умоляли переночевать у них, они боялись ловушки и нового ареста. В таком случае было бесполезно скрываться, это может только повредить мне и окружающим. В таких случаях, я считала, надо не показывать страха. Я их поблагодарила и пошла к себе, а они перекрестили меня так, как будто я шла на смерть. Я никогда не забуду их доброты и помощи. Ложась спать, я особенно просила Бога указать мне дальнейший путь и уберечь от ареста, чтобы моя Масоля не осталась совсем одна. Понятно, что ей я ничего не сказала. На другой день в назначенное время раздался условленный трехкратный автомобильный гудок, по которому я должна была открыть дверь. Я сделала вид, что абсолютно спокойна, и с заколотившимся сердцем пошла открывать. На площадке стоял средних лет военный с бородкой, одетый в серую поддевку. Я пригласила его войти. Он хотел говорить со мной наедине, и я его отвела в свою комнату. Дома никого не было, и я заверила его, что нас не подслушают. Наконец он рассказал о себе и своем деле: «Вы не должны пугаться того, что я разъезжаю на автомобиле, я делаю это по делам службы, хотя недавно еще был в заключении и сидел с женихом вашей дочери, он-то и просил повидать вас и передать письмо». У меня, конечно, мелькнула мысль о провокации, но письмо я уже взяла, как бы соглашаясь с тем, что он говорил. На мой вопрос, откуда у него наш адрес, он сказал, что долго искал нас и узнал о нашей дружбе с Сабуровыми. Он спросил, не хочу ли я сейчас же прочесть письмо и ответить Сечени. Письмо я прочла и сказала, что ответа не требуется. Оно было по-французски, как все его письма. Все это время мы стояли. Я попросила его сесть, но он торопился по делам. Я поблагодарила его за хлопоты. Он вызвался в любое время нам помочь, если потребуется, и дал свой адрес. Позже у Сечени мы узнали, что он был его сокамерником и сам вызвался передать письмо, когда узнал о своем освобождении. Я долго не говорила Масоле ни о письме, ни о встрече, боялась ареста за переписку и не хотела, чтобы Масоля опять пострадала.

Наконец Масоля вышла из больницы, где доктор ее держал дольше положенного, чтобы подкормить. В то время все голодали, но Марфуша продолжала нас кормить. Когда Масоля окрепла, то стала искать какой-нибудь заработок. Вскоре Марфуша нам объявила, что кормить нас больше на средства тети Машеньки не может. Денег у нас не было. Как всегда, Бог не оставил нас и тут. Добрая душа, Ольга Михайловна Веселкина, узнав, что Масоля ищет место, сказала об этом Чижу, бывшему ранее одним из преданнейших служащих дяди Павла Игнатьева, а теперь занимавшему какую-то должность в одном из комиссариатов. Он тотчас откликнулся и дал Масоле место, связанное с чтением каких-то книг, которые она не могла разобрать и сидела над ними безрезультатно. Эта служба давала право на усиленный паек, но получать положенное приходилось в громадных утомительных очередях, и когда вы подходили к прилавку, то оказывалось, что необходимые вам мыло, спички, хлеб уже кончились, так что нужно было все начинать сначала на следующий день. Каждый предмет отпускался в отдельном помещении, часто далеко друг от друга, нередко через несколько улиц или вообще в другой части города, так что целыми днями приходилось стоять в хвостах. Люди, выдававшие продукты, были разные: нередко грубые, но нередко и добрые. В том месте, где я получала хлеб, был человек хотя и не добрый на вид, но человечный: он всегда норовил дать мне помимо положенного еще и маленькую прирезку черного хлеба, которую я съедала. На улице вокруг таких кооперативов, как их называли, толпились голодные и нищие, еле прикрытые рубищами. Помню раз, я так наголодалась, стоя в бесконечном хвосте, что еле дождалась, когда получу желанную порцию с прирезкой. У выхода стояла какая-то несчастная старуха, которая протянула свою высохшую руку и попросила отдать ей довесок. Я взглянула на нее: она была не старой, а от голода и измождения казалась такой, но за мною шли люди, которые получили втрое больше моего, и я заглушила в себе чувство жалости, оправдывая себя перед собственной совестью тем, что другие могут ей дать от своих больших кусков, а я так проголодалась! Я ускорила шаг, как бы убегая от себя, но совесть не давала мне покоя: «Она просила тебя! Она больше нуждается, чем ты! Ты старше ее и не высохла, как та несчастная!» Поняв весь ужас собственной жадности и бессердечности (ведь Бог ее там поставил, чтобы имущие делились с неимущими!), я вспомнила о том, как добрые люди приносили нам пищу в темницу, делясь нередко последним, а в голове проносились слова: «Я был голоден, и вы накормили меня!» Я почти бежала назад, боясь, что женщина ушла. Но она стояла там, и я могла дать ей кусок хлеба. Я попросила хлебореза отрезать еще немного от Масолиного куска, ибо знала, что она по доброте сердечной на то не посетует, а я могла отдать нищей два кусочка вместо одного. Надо было видеть, с какой жадностью она тут же съела все и как благодарила, а мне было так стыдно за эту благодарность, что я поспешила убежать.

Мои дорогие, никогда, никогда не отказывайте несчастным, как сделала я! Всегда делитесь с неимущими тем, что Бог вам дает. Лучше быть обманутым, чем отказать бедному: ведь в его лице вы как будто сподобились отдать Богу, хотя бы даже самую малую лепту. Было больно видеть такое количество несчастных с серыми голодными лицами, на которых можно было увидеть самую неожиданную одежду. Большинство этих людей было из числа прежде зажиточных людей. Врезалась в память одна древняя чета, шедшая, заботливо поддерживая друг друга: оба были маленькие (может быть, от старости), оба в старомодных женских салопах гоголевских времен с коротенькими, собранными у кисти рукавчиками. Вероятно, когда-то их носили матери или бабушки этих стариков, и салопы были покрыты атласом, от которого уже мало что осталось, а теперь торчали только куски пожелтевшей ваты, кое-где прикрытые прозрачными полосками прежней изношенной материи. Они боязливо жались друг к другу и не решались пересечь широкую площадь по скользкому снегу, то и дело спотыкались, путаясь в длинных одеждах с чужого плеча. Возможно, какому-нибудь равнодушному иностранцу они показались бы карикатурными, если бы не трогательная их забота друг о друге и детская беспомощность. Я помогла им перейти площадь и надеюсь, что Бог призвал их к себе одновременно и они ушли к нему, держась друг друга, как тогда.