Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Милый Филибустер постоянно возил или водил на прогулки Алекушку или Варю Попову, а мы их дразнили, что он был влюблен в обеих. Алекушка была еще совершенным ребенком, и ей надоедали его разговоры: он всегда старался, по выражению дяди Бобби, to draw her out, она же этого не ценила и уходила в свою скорлупу. Зимой он водил ее на каток во дворе миссии. Весной – в Нескучный сад, где мы часто бывали детьми, а позже с Мама. Это был огромный парк на берегу Москвы-реки по дороге на Воробьевы горы, некогда принадлежавший Орловым, которые подарили его Царской Семье. Филибустер иногда рассказывал про приемы в Кремлевском дворце, которые тогда только начинались и где англичане обязаны были присутствовать вместе с другими иностранцами. В городе ходил некий рассказ, который, возможно, был выдумкой, но очень хорошо характеризовал тех, кто управлял нашей несчастной Родиной. Якобы один из иностранцев на таком приеме беседовал с Троцким. Когда Троцкий прошел дальше, чтобы поговорить с кем-то другим, этот иностранец спохватился, что у него пропали часы с золотой цепочкой. Пока он недоуменно осматривался, обнаружив пропажу, подошел Зиновьев, который, заметив его смущение, спросил, в чем дело. Тот не хотел говорить, но все же потом сознался в пропаже. «С кем же вы говорили?» – спросил тот. Иностранец нехотя называет Троцкого. Зиновьев оживляется и обещает вернуть ему часы. Через какое-то время Зиновьев возвращается и показывает часы на цепочке: «Ваши?» Иностранец смущенно говорит: «Мои. Да как-то неловко получилось». Зиновьев, возвращая часы: «Берите. Он и не почувствовал, как я их у него забрал». Этот анекдот пользовался в Москве большим успехом.

В начале Пасхи мы были у Успения на Могильцах. Церковь была переполнена. Филибустер ходил с нами и потом пришел разговляться, принеся два торта, которые нам показались самыми вкусными из того, что мы когда-либо ели.

Приближался срок отъезда Алекушки. Все к этому было готово. Она держалась храбро, хотя это ей давалось нелегко. Всем было грустно расставаться. Она уехала с курьером в дипломатическом вагоне 10 мая, во вторник, 1922 года. У меня осталась ее маленькая фотография, снятая Филибустером при отъезде. В тот день было очень жарко. Она стояла у окна с грустным видом. Мы остались с Лапушкой вдвоем. Гунчик жил еще с Татой, но чаще был в разъездах. Ловсик была принята в Риге англичанами. Затем добралась к тебе, Аглаида, в Берлин, все с тем же курьером, а затем ее переправили через Голландию в Лондон, где встретила мать Филибустера и отвезла в Westgate. [196]Филибустер часто заходил к нам, понимая, как нам тяжело оставаться одним. Когда Лап был на службе, он приходил мне читать вслух, пока я работала. Я помню, что это было житие Святого Франциска Ассизского. Мне было тяжело ходить в миссию без моих девочек, но Лап, Гунчик и Тата продолжали эти походы.

После отъезда Ловсика та отвратительная начальница школы стала снова добиваться нашего выселения, придираясь к мелочам. Малявин собрался за границу, так что, выгнав нас, она получала бы весь дом. Мы с Лапом несколько раз ходили в комиссариат по этому делу. Там был милейший человек, хорошо к нам отнесшийся, который долго нас отстаивал, но однажды он пришел и сказал, что нам лучше самим выселиться, так как у фурии большие связи. Мы сказали, что квартиру нам поручил сам Енукидзе. Тогда он посоветовал к нему и обратиться, чтобы он подыскал нам другую взамен, так как фурия нас в покое не оставит и добьется своего. Этот человек был хоть и молод, но доброжелателен. Когда же однажды я пошла в комиссариат и его там не было, то сразу столкнулась с грубостью и хамством, принятыми в этих учреждениях. Когда я сказала ему об этом, то он просил меня ни к кому другому не обращаться. Лап позвонил Енукидзе, объяснил ему обстановку и просил помочь перевезти коллекции, принадлежавшие ранее Львовым, в подходящее помещение. Через несколько дней пришел наш приятель из жилищного отдела и просил осмотреть помещение и решить, какой ремонт в нем произвести. Вообще-то никакого ремонта не полагалось, но он обещал все сделать под свою ответственность. С нами из дома должны были выселить и сапожника с женой, которые тоже пошли с нами вместе смотреть новое помещение. Идти было недалеко, до Конюшенного переулка. Дом когда-то был передан под детский приют, что быстро привело его в полную негодность: клозет не работал и был превращен в свинарник, паркет изломан, печки разбиты и так далее. Нам сказали, что раньше дом принадлежал графине Комаровской, бывшей родной тетей Софьи Паниной и двоюродной сестрой моей матери. Один из ее сыновей, Виктор, геройски погиб в Крыму, когда целую группу офицеров поставили на скалу и расстреляли так, что они упали в море. Он до последней минуты поддерживал в своих товарищах мужество и достоинство.

Дом, конечно, был в ужасающем состоянии: паркет выломан, кругом кучи какого-то тряпья, мусора. Комнаты располагались на первом этаже, зала выходила двумя окнами во двор. Я заметила, что стены примерно на аршин от земли были вымазаны какой-то гадостью, я решила, что это задавленные клопы, но наш сапожник сказал, что это сопли! В ответ на мое изумление он сказал: «А вы не знаете, как дети большевиков сморкаются в приютах? В руки, а потом вытирают их об стены». Он и его жена были поляки и относились к большевикам с большим презрением. Вскоре подошел наш провожатый, который осматривал другие комнаты, и сказал: «Вы не беспокойтесь, я велю все комнаты выкрасить заново и сам сложу вам печки. Я ведь печник по профессии и все вам сделаю. У вас будет три комнаты, и вы переберетесь, когда все будет готово. Вещи перевезем на фургоне. Так что вам и беспокоиться не надо». Мы с Лапом обошли комнаты. Две были светлые и поместительные, а одна поменьше и темная, куда мы и решили сложить ящики. Показав нашему печнику, где сложить печки, мы пошли смотреть помещение сапожника наверху. У него тоже оказались две хорошие комнаты. Наш благодетель обещал привести в порядок клозеты. Рядом, там же, был кран для воды, который тоже был сломан, но и его обещали починить. Залу и гостиную он пообещал оставить незаселенными, иначе нам пришлось бы проходить через чужую комнату. Это был один из многочисленных благодетелей, с которыми Господь сводил и сводит нас на жизненном пути.

Тем временем мы дали знать Анюте о предстоящем переселении и просили сообщить, что делать. Она в это время ждала своего первенца и поручила мне сшить ей layette [197]из тех рубашек, что в изобилии находились среди вещей Львовых. Белье это из чудного тонкого материала было, вероятно, приданым Анюты Львовой, сестры тети Лизи Оболенской. Горничная Оболенских, Наташа, должна была переехать к Герсдорфам в Петербург к родам Анюты и служить у них няней. Вскоре после свадьбы Герсдорфы приехали в Москву и жили у нас. Тогда милый Лавруша устроил в их честь обед и пригласил нас. Во время обеда он произнес речь в нашу честь, после чего Анюта, смеясь, говорила: «Я думала, что обед устроен в нашу честь, а оказалось в вашу!» Узнав о нашем скором переезде, Герсдорф приехал в Москву, разобрал вещи и кое-что хотел увезти из того, что Анюта решила оставить себе. Он был в то время комиссаром при доме Салтыковых на Марсовом поле и пользовался некоторыми привилегиями. Отсюда пошел слух, что они с Анютой находятся на службе у большевиков. Мы с Колей разобрали ящики. Он отобрал картины и кое-что из вещей, а остальное мы должны были забрать на новую квартиру. Я ему показала акварель бабуси невестой, а он сказал, что Анюта собирает работы художника Гау. Боюсь, что ее коллекция так и осталась в Совдепии, когда они уехали, хотя кое-что им удалось вывезти. Я передала через Колю Анюте альбом с акварелями. Не помню, захватил ли он с собою один из портретов сестер Львовых кисти Лембаха, припрятанный на чердаке, и тетя Лизи его лишь показала однажды, когда мы разбирали вещи перед ее отъездом. Эта Львова была писаная красавица, как и ее родители. Она была одной из сестер Вари Бобринской, которую за либеральные взгляды прозвали «товарищем Варварой». Она очень рано вышла замуж и вскоре умерла. Мы были рады приезду Герсдорфа, который рассказывал про их жизнь в Петербурге, где также проживала его мать. Впоследствии они все выехали за границу после рождения маленькой Лизы и поселились в Дрездене.