Наталья Султан-Гирей - Рубикон

Она не отстранилась и тихонько взяла его за талию:

— Не смотри в небо. Пройдет...

Октавиан опустился наземь и усадил девушку возле.

— А ты очень выросла и похорошела.

— Мне далеко до римских красавиц. — Лелия повернулась к нему. — Я часто ходила в голубую пещеру.

— Что бы сказал твой отец, — Октавиан перебрал ее пальцы, — если бы я просил твоей руки? Мне навязывают Клодию, но...

Лелия быстро встала.

— А ты действительно хочешь нашего брака?

— Из девушек ты лучше всех, кого я знаю. Ты скажешь мне: "Где ты, Кай, там и я, Кая"?

Он тоже встал. Они стояли близко—близко, и розовые лепестки цветущего земляничного дерева осыпали их. Лелия перевела дыхание, но Октавиан не коснулся ее губ.

— Кая клянется Каю у очага, — наконец с трудом выговорила она. — У меня никогда не будет очага. А сердце мое возьми.

— Ты думаешь, твой отец не согласится? — Осторожным движением он погладил плечи девушки.

— Не знаю. Разве Ромул спрашивал у Сабина, отдаст ли он ему дочь? У отца свои замыслы, у меня моя воля. Я плакала по Цезарю. — Она глядела прямо в лицо юноши: Лелия была немного выше его и невольно смотрела сверху вниз.

— Я благодарен тебе, — растроганно проговорил Октавиан. — Сегодня же я буду у вас.

Цицерон любил работать у открытого окна. В узкую амбразуру, как в вырез рамы, виднелся кусок моря. Демосфен Рима диктовал. Лелия быстро писала: "Даже Цинцинат,[ 37 37 Цинцинат — римский патриций, консул 460 г. до н.э., диктатор, полководец ] спасший Рим от варваров, отказался от единовластия..."

Великий ритор остановился:

— Ты его вчера видела?

— Кого, учитель, Цинцината? — лукаво спросила Лелия.

Цицерон кашлянул. Он хотел заметить, что его вопрос относился отнюдь не к Цинцинату, но под окном раздались шаги.

Несмотря на яркий день, в комнате было сумрачно, и в открывшуюся дверь пролился широкий поток солнечных пылинок. На пороге встал Октавиан.

— Я пришел высказать мой восторг, Марк Туллий, твоим мужеством в дни смятения.

Лелия придвинула резное кресло и обменялась с гостем быстрым взглядом. В ее глазах сквозило изумление. От сына Цезаря она ждала большего достоинства. Ей было жаль Октавиана и досадно за него. Обидно, если он ради нее так заискивает перед ее учителем.

Не давая себя перебить, юноша развивал свои мысли. Он не отказывается от основных замыслов Цезаря, но считает, что все эти мероприятия можно и должно проводить, не ломая государственных традиций Республики.

— Власть, доверенную мне армией, я употреблю на укрепление народоправства, — напыщенно промолвил наследник Дивного Юлия. — Но временно необходима диктатура, возможно, коллегиальная. Вождь, умудренный летами, возглавит Сенат.

— Я удивлен твоей рассудительностью, мой юный друг. — Цицерон неискренне улыбнулся.

— Я рад, что ты считаешь меня другом, и чтобы закрепить нашу дружбу, отдай мне Лелию.

— Вы оба еще слишком молоды, к тому же я не могу решать без ее отца.

Октавиан мягким движением поднялся.

— Я не отвергаю твоего сватовства, — живо прибавил великий ритор. — Мы еще поговорим после признания тебя Сенатом.

— Прощай, Лелия.

Она проводила гостя до калитки и долго с грустью глядела вслед. Девушка поняла: не она нужна была Октавиану.

Добравшись до Неаполя, Брут слег. Его внутренности отказывались принимать пищу. Но раздирающая тело боль явилась невольным облегчением душевным мукам. Он в изобилии пил болеутоляющие снадобья и, погруженный в дремоту, забывал все.

Кассий бесился. Вождь заговора покинул столицу, чтобы поднять эллинизированный юг против Рима, а приходится подавать горшки мерзкому поноснику. Покинуть больного не позволило самое примитивное чувство порядочности. Боясь рассердить властного соратника, Брут не стонал. Прикрытый шерстяными покрывалами, обложенный горячими кирпичами, он грустно глядел на стенную роспись.

Даже приезд Цицерона не вывел его из оцепенения. Демосфен Рима расхаживал по комнате и, иллюстрируя свою речь плавными ораторскими жестами, повествовал о визите Октавиана. Он рассыпался в похвалах сыну Цезаря:

— Какой умница! Какая скромность! Какая почтительность к старшим! И мальчик совсем не честолюбив!

Потом Цицерон стал излагать свои последние наблюдения над ходом событий.

По мнению великого ритора, заговорщики перегнули палку. Надо было припугнуть тирана, вырвать его согласие на разумный компромисс, но не лишать жизни. Марк Туллий Цицерон умывает руки. Да падут плоды их злодеяния на них самих! По старой дружбе ритор предупреждал — благую участь изберут убийцы Дивного Юлия, если покинут Италию.

Проводив Демосфена Рима, Кассий подошел к постели больного и с силой тряхнул несчастного за плечи:

— Тут тебе, любезный Брут, не остров Эскулапа![ 38 38 Остров Эскулапа — место, куда свозили больных к жрецам–целителям. ] Нечего разлеживаться! Этот старый лис трижды прав: в Италии нам делать нечего. Завтра же в Элладу!

Еще по дороге в Брундизий Кассий начал вербовать солдат. Лелий Аттик, друг Цицерона, перед самым их отъездом тайно вручил заговорщикам кругленькую сумму. Денег хватит на снаряжение трех легионов. История показывает, что стоит поднять мятеж — и повстанческая армия начнет расти, как ком снега, катящийся с горных вершин.

Брут рассеянно внимал доводам соратника. Стиснув зубы, небритый, безучастный, он наблюдал погрузку завербованных воинов на лигуры.

Бездомные бродяги, дезертиры, должники, бежавшие от долговой ямы, разноплеменные искатели приключений, дышащие ненавистью к Риму, составляли воинство "освободителей родины от тирании".

Пышущий здоровьем молодой человек с приятным свежим лицом и темными кудрями подошел к Бруту. Он клиент Валерия Флакка, друга Децима, и должен своему патрону, а патрон должен Дециму, пояснил юноша, и просит разрешения взамен оплаты векселя отслужить в войсках доблестного Марка Юния Брута.

— Обратись к Кассию, — безразлично ответил Марк Юний. — Я болен, забыл как тебя зовут.

— Квинт Флакк Гораций. Имя негромкое, не трудись запоминать.

...Волны мерно плескались о борт. Морской воздух и тишина смягчили страдания Марка Юния. В этот день впервые после страшных мартовских ид он смог принять пищу без боли. Может быть, удастся заснуть.

Молодой сочный голос на корме читал стихи о вине и любви. Брут скрипнул зубами:

— Подлецы! Попойки, девушки, а в результате племя римских полукровок по всем портам! Племя, живущее вне традиций, вне чувства долга, вне пристойности! Жрут, пьют, развратничают, и никто не задумывается — зачем? Слагают о своем пакостничании стишки и считают их перлами поэзии...

— Гораций! — раздраженно крикнул Марк Юний. — Замолчи, бездельник!