Тулепберген Каипбергенов - Неприкаянные

Глуп был, по мнению купца, Никифор, но глуп на свой лад. Честность-то его шла от желания не запятнать душу. Тимофееву же наплевать было, на чем держится честность — на мудрости или на глупости, лишь бы не обманывали его, не опустошали карманы.

Маман к Тимофееву относился враждебно. Сколь приветлив и добр был с Никифором, столько замкнут и суров с Тимофеевым. Купец отвечал тем же. Не признавал Мамана бием. Обращался к нему, как и к остальным степнякам: «Эй, джангиль!» Дорогу, если встречались на одной тропе, не уступал. Сам требовал, чтобы бий посторонился, когда идет или едет хозяин русского аула. Людей Мамановых прогонял из кузницы, не разрешал Никифору подковывать их лошадей, отбивать мотыги и лопаты. Отсутствуя месяцами, купец давал людям вздохнуть свободно, забыть на время о человеческом зле и человеческой несправедливости. Тишина тогда приходила в аулы, один из которых назывался русским, другой каракалпакским, хотя и каракалпакский в степи тоже именовался русским, а сам Маман — русским бием.

Мешал купец Маману любить русских, а делить их на купцов и кузнецов не мог, не получалось так у бия. Маман звал по примеру предшественника своего, великого Мамана, стать под власть и защиту России, А как стать, если там Тимофеев? Не хотят люди иметь такого хозяина. И он сам, Маман, не хочет иметь.

Все ждал чуда: уедет Тимофеев и не вернется Опрокинет вдруг лодку волна или нападут на купца разбойные племена, исчезнет ненавистный. Смерти же дал Тимофееву бий. Грешно желать другому смерти, да готов взять на себя грех бий, лишь бы избавить степь от окаянного купца.

Но ни волна, ни разбойничьи племена не трогали Тимофеева. Возвращался, как и уезжал, цел и невредим. Хворь тоже не брала купца.

А Россия нужна была Маману. Понимал: нет другой силы, способной защитить степняков. Разорвут их, растащат ханы и эмиры, следов не останется…

Давно лежит у царей русских бумага, в которой записана слезная мольба каракалпаков прийти к ним на помощь. И бумага с согласием помочь тоже лежит где-то. А помощи нет, забыли несчастных степняков. Или бумага затерялась, или не до степняков русским царям, своими делами заняты. Молва идет, что воюют русские, который год отбиваются от кого-то.

Когда война, до чужих ли забот! Это тоже понимает Маман. И все ждет, все молится богу, чтобы кончилась война у русских.

Как встретит Никифора, так спрашивает: «Ну, кончилась там война?» И показывает рукой на север.

И сейчас спросил:

— Про войну не слышно ли чего?

— Нового не слышно. Царь-батюшка Александр отбивается от француза. Силен этот француз.

— Отобьется?

— Должен отбиться. Русскому под чужим сапогом жить не пристало.

Мыржык слушал, что говорили Маман и кузнец, и непритворная досада обозначилась на его лице. Сожалел молодой бий о проявленном любопытстве. Зачем свернул к русскому аулу? Зачем зашел в шалаш кузнеца? Ехал бы сейчас берегом моря, дышал бы прохладой, пел бы песню. На воле сладко поется.

Почувствовал Маман, что тоскливо молодому бию, уйти хочет, и заторопился сам.

— Дай бог, чтобы кончилась война.

— Бог милостив, — кивнул Никифор. — Кончится небось, замирятся люди. Сколько можно кровь лить…

Старый и молодой бий направились к двери и тут на пороге столкнулись с Гулимбетом, тем самым Гулимбетом, которого люди прозвали Считающим просо. Длинный, словно жердь, испачканный углем от головы до пят, он походил на дива, только что вылезшего из преисподней.

— Ха, мастер! — сказал он весело. — Привез тебе уголь.

Сказал Никифору, будто никого, кроме кузнеца, не было в шалаше — ни Мамана, ни Мыржыка. «В чужом ауле, — подумал, сердясь, Мыржык, — степняки глаза закрывают, что ли? Не видят, где бий, где простолюдин. Обругать бы этого длинновязого, открыть глаза ему. А открыв, заставить поклониться бию!» Да не обругаешь. Если Маман — хозяин этого степняка — молчит, то что открывать рот чужому бию… Видно, повелось так в дальних аулах — не уважают биев, не боятся старшего и богатого. Сам Маман дурной пример подает, якшается с безродным. Дался ему этот несчастный кузнец! Лучше бы купцу, которого все боятся, руку протягивал, чем его работнику.

— Много угля привез, — продолжал весело Гулим-бет- соксанар. — Принимай, Никифор!

— Ну, молодец! — обрадовался кузнец. — Где мешки-то?

— На быке. Теперь у меня бык есть, послал бог рогатого…

Никифор попросил прощения у биев:

Уж не гневайтесь, дорогие гости, пойду приму уголь.

— Иди! — разрешил Маман. — Да и нам время ехать…

Мыржык с охотой поспешил за дверь: тошно было ему в дымном шалаше. Только зря торопился. Думал избавиться от нерадостных мыслей, а не избавился.

Вышел и ахнул. У шалаша стоял груженный мешками бык счастья и богатства. Их бык.

«Бог мой! — позвал на помощь всевышнего Мыржык. — Что творится в этом мире! То, перед чем мы преклонялись, отдано на поругание простолюдинам».

Он хотел броситься к рогатому, освободить его от позорной ноши, спасти его. Но побоятся унизить себя этим, только крикнул Гулимбету:

Ты похитил священного быка.

Удивленный Гулимбет отрицательно покачал головой:

— Я не вор, бий. Никто в степи не назовет меня таким именем.

— Откуда же у тебя рогатый?

— Мне отдали его за дочь. Сватая красавицу Кумар, разве вы не платили Есенгельды калым?

— Что плетет твой глупый язык! — вскипел Мыржык. — Мы не сватали твою дочь, а бык принадлежит сыновьям Султангельды. Или тебе это неизвестно, безмозглый?

— Известно, бий. Только бык не принадлежит семье Султангельды. Айдос подарил его Али, а тот отдал мне. Носитель счастья и богатства — главный калым за мою дочь.

«Нет! — чуть не сорвалось с языка Мыржыка. — Не отдают как калым святыню. Можно ли выпустить из рук счастье свое!» Сказал, однако, другое:

— Если и попало в твой хлев благородное животное, надо ли издеваться над ним, понуждая таскать грязную ношу…

Гулимбет устыдился того, что сделал, но глупцом себя не посчитал.

— В моем хлеву нет другого быка. Грязная ли, чистая ли ноша — вся наша, и кому-то нести ее надо. Посмеялись бы надо мной люди, увидя Гулимбета, груженного углем, а рядом быка порожним.

— А зачем же ты водишь за собой быка? Его место в загоне, — сказал Маман.

— Э-э, — покачал головой Гулимбет- соксанар. — Как же я оставлю его в загоне, когда счастье может выпасть нам как раз в дороге… Нет уж, не расстаюсь я с носителем счастья и богатства ни днем ни ночью. Он и дома-то привязан к моей ноге длинной веревкой.

Засмеялся Маман. Глуп был все же Гулимбет, хотя и назывался Считающим просо.

— Счастье не на веревке держится, — сказал бий. — Оно в самом быке. Его-то и беречь надо, холить, кормить свежим сеном и отборным зерном.