Берил Бейнбридж - Мастер Джорджи

Я побежала следом, боясь пропустить интересное. Женщина карабкалась по лестнице впереди, а я раз­глядывала жесткие черные волоски на толстых белых икрах; от подъема она задохнулась и перестала кри­чать этим своим страшным птичьим криком. Вдруг я чувствую, кто-то дышит мне в спину, оглядываюсь и вижу — да это же тот самый мальчишка, который сего­дня спас утку. Я чуть не сковырнулась; перила на пово­роте сломались, и щепка впилась мне в руку, так я рва­нула наверх.

Наконец-то мы ввалились в открытую дверь на чет­вертом этаже. То есть вошли мастер Джорджи и жен­щина, а я на пороге осталась. И вижу — в камине горит огонь, тень и свет играют на латунных прутьях кроват­ной спинки. Рядом круглый столик, а на нем бутылка, стакан и карманные часы. На кровати, вытянув руки над головой и зажав в кулаках прутья, лежит кто-то в одной рубашке, выставив голую задницу. Я удивилась, как можно спать в такой позе, он не лежал, он скорей висел, и спина напружена, как для упора на летящих качелях. Что на кровати мужчина, это я поняла, потому что на спинке висели брюки.

И опять жуткий крик раздался в комнате, и это бы­ло пострашней всего, что вытворяла та женщина, по­тому что на сей раз кричал мастер Джорджи. Я перепу­галась, хотела подобраться поближе, но тут утиный мальчишка оттолкнул меня и спрашивает:

— Что случилось, Маргарет? Беда какая?

— Он на мне кончился, — голосила женщина. — Я знать ничего не знаю!

Мастер Джорджи повалился на колени возле крова­ти. Он и не пробовал перевернуть тело, нащупать пульс; только пальцем провел по складке рубашки, там, где она вздулась у шеи. Стало тихо-тихо, и мне дела­лось все страшней и страшней, будто сейчас вот слу­чится ужасное что-то в темнеющей комнате, пока на столике тикают и поблескивают эти часы.

Наконец мастер Джорджи поднял глаза, и стало в комнате от ужаса душно, потому что он весь побелел и в глазах у него было то же смятение, как у меня. Я к не­му подбежала, положила руку ему на плечо, и вот даже не знаю, понял он, кто это, или нет, только вдруг он на­клонил голову и щекой потерся о мою руку. Потом от­прянул и сразу встал.

— Нужно его перенести, — это он сказал тому маль­чишке. — Ты мне поможешь его перенести. — Он не просил, он молил.

— В лазарет, что ли? — хотел знать мальчишка, но мастер Джорджи крикнул:

— Нет, черт тебя побери! — Но сразу он постарался взять себя в руки и сказал уже понятней: — Я знаю это­го господина. Будет лучше для близких, если мы его от­несем домой.

Тут он меня заметил и велел той женщине увести в другую комнату.

— А нету ей, другой-то, у меня, — она сказала. Но она все равно меня вытолкала на площадку и попро­бовала захлопнуть перед носом дверь, да не тут-то было, я с ней схватилась, а где ей было со мной сла­дить. Руки у ней были слабые, и от нее воняло спирт­ным.

Понадобилась большая сила, чтоб разжать кулаки на прутьях и перевернуть тело. Мастер Джорджи по­скорей обдернул на нем рубаху приличия ради. И тут уж пришел мой черед заорать, потому что это лежал мистер Харди — седые патлы, плоские, как водоросли, губы синие, как сливы в его саду.

Тут женщина ко мне подходит и шепчет:

— Это кто ж такой будет, а, милок?

Но я не проронила ни слова. Она мне волосы дерга­ла, чтоб от меня добиться ответа, а я — ни единого зву­ка. Пусть бы она хоть все волоски по одному мне повы­дергала, и то бы я ей ничего не сказала, потому что это бы было предательство.

— Мне надо на чем-то его отвезти домой, — сказал мастер Джорджи.

Мальчишка кивнул в сторону окна:

— Там на дороге фургон стоит, а в конюшне ло­шадь. Мне деньги нужны.

— Деньги у меня есть, — сказал мастер Джорджи и сунул руку в карман.

Женщина подкралась поближе к столику, а сама глаз не спускает с часов. Я раскусила, что у ней на уме, кинулась к этим часам, схватила, к груди прижала. Тут она на меня как бросится и такую мне влепила затре­щину, что я задом на кровать повалилась. Ногой задела мистера Харди за щиколотку, еще чуть теплую щико­лотку, и мне стало так тошно, так жутко, что я вскочи­ла, как молнией ударенная.

Часы я отдала мастеру Джорджи. Он стоял у окна, смотрел на улицу. Взял их у меня, даже не кивнул, стал перебрасывать из ладони в ладонь. И чтоб не мельте­шить перед ним, я села на пол и привалилась к гряз­ным обоям.

Тут вернулся утиный мальчишка. Сказал, что ло­шадь вводят в оглобли, а нам надо выйти черным хо­дом, через кухню, во двор. Мастер Джорджи говорит: «Хорошо, хорошо», а сам все глядит на кровать. Потом сдернул со спинки брюки и стал в них запихивать но­ги мистера Харди; пальцы на этих ногах были все в мелких таких белых мозолях, как в бисеринках.

Женщина нет чтоб помочь, наоборот, отскочила, стоит и руками всплескивает. Я бросилась было на вы­ручку, но мальчишка оказался проворней. Когда на мис­тера Харди почти уже натянули штаны, рубашка задра­лась, и я даже удивилась, какая тряпочка болталась у него между ног. Я уже видела эту вещь раньше, как-то на Пас­ху, когда ему захотелось мне ее показать, но тогда что-то твердое вроде морковки торчало у него в пальцах.

Мастер Джорджи вместе с мальчишкой поволокли его вниз. Он был такой статный, он от своего веса прогибался посередине. Женщине заплатили, чтоб откры­ла черный ход, но она подвела, обманула, прибежала обратно в комнату и голосила, что у ней сердце захо­дится. Я крепко держала сапоги мистера Харди, а когда на повороте по лестнице покатилась шляпа, я ее тоже спасла. Глаза у него были закрыты, но челюсть отвисла, его растрясли потому что.

Мне пришлось протиснуться мимо, чтоб отпереть дверь чулана. Когда она приотворилась, наши лица выхватил вечерний тускнеющий свет. У мастера Джорджи опять раскраснелись щеки, но это от на­пряжения. Ворота разболтались на петлях и были ук­реплены гвоздями. Мастер Джорджи с мальчишкой шарили у забора, искали вроде тарана что-нибудь, чтобы их выбить. Мистера Харди усадили к срублен­ному платану, а мне велели за ним присматривать — будто сейчас вот он возьмет и уйдет. Я и присматри­вала, правда издали, смотрела, как блестит на пугови­цах у него дождь.

Пока он не умер, мне нравился мистер Харди. Такой веселый, не злой и если вдруг меня замечал, мне под­мигивал. Когда были гости, он после ужина всегда пел, и голос гудел по дому, всем слышно. Песня была одна и та же, про мальчика-барабанщика, павшего на поле брани, который перед смертью зовет свою мать, и в конце ему хлопали, и он начинал все сначала. Такая пе­чальная песня, но он так завывал, дойдя до слов «Ма­тушка, родимая, смерть моя близка», что все прямо ло­пались со смеху.

А теперь, если бы требовалось доказательство, что душа отлетает от тела, я могла бы ткнуть в него паль­цем; вот уж яснее ясного — он внутри был пустой. И я понадеялась, что правильно уверяла миссис О'Горман, что у богатого всегда есть приятель, который его под­жидает по ту сторону ясного синего неба; он не боль­но кому-то был нужен сейчас, без дружков, один. Я слу­шала нежное гулюканье голубей на крыше и с удоволь­ствием думала про то, как же все ненадежно в жизни, и как она мимолетна, и как мне повезло вдобавок, что я живая. Конечно, лучшая моя часть печалилась, но сама я понимала, что мне сейчас хорошо. Да уж, уму, как и глазу, все понятнее при дневном свете.