Колин Маккалоу - Песнь о Трое

Солнце било мне в спину с нарастающей силой. Настал полдень; я сорвал с себя охотничью эксомиду, чтобы позволить горячим лучам Гелиоса проникнуть себе в кожу. Но лежать спокойно мне не удавалось, поэтому я сел и свирепо уставился на море, обвиняя его в своей новой беде. Потом я закрыл глаза и упал на колени:

— Зевс Громовержец, обрати на меня свой благосклонный взгляд! Только от великой нужды взывал я к тебе, как человек, который ищет поддержки предков. Но сейчас я молю о великой милости. Ты всегда слышал меня, ибо я не тревожил тебя по пустякам. Помоги мне, прошу тебя! Отдай мне Фетиду так, как отдал Иолк и мирмидонян, как передал всю Фессалию в мои руки. Дай мне царицу, которая достойна сидеть на мирмидонском троне, дай мне могучих сыновей, чтобы они сменили меня, когда я умру!

Долго стоял я на коленях, закрыв глаза. Когда же я поднялся, то не заметил вокруг никаких перемен. Ничего удивительного, боги не творят чудес, чтобы вселить веру в людские сердца. Потом я увидел ее: она стояла на ветру, ее тонкая туника развевалась, как знамя, волосы сверкали на солнце, поднятое к небу лицо светилось восторгом. Рядом с ней был белый теленок, в правой руке она держала кинжал. Он спокойно шел навстречу своей судьбе, даже устроился поудобнее у нее над коленями, когда она опустилась у кромки набегающих волн, не дернулся и не вскрикнул, когда она перерезала ему горло и по ее бедрам и обнаженным белым рукам стали виться яркие алые ленты. Вода вокруг помутнела, стала красной, пока сменяющие друг друга потоки всасывали кровь теленка, смешивали ее с собственной сущностью и поглощали.

Она не видела меня до ритуала, не увидела и тогда, когда скользнула дальше в волны, таща за собой мертвого белого теленка, пока не оказалась достаточно глубоко для того, чтобы забросить его тушу к себе на плечи и поплыть вперед. Немного удалившись от берега, она передернула плечами и сбросила теленка, который тут же пошел ко дну. Из воды выступала большая плоская скала. Она подплыла к ней, залезла на самый верх и встала во весь рост на фоне бледного неба. Потом она легла на спину, подложила руки под голову и будто заснула.

Причудливый ритуал, явно не из тех, который заслужил бы снисхождение новых богов. Фетида приняла мое приношение во имя Посейдона, а отдала его Нерею. Святотатство! И она — верховная жрица Посейдона. О Ликомед, ты был прав! В ней лежит семя разрушения Скироса. Она не воздает должного повелителю морей и не уважает в нем колебателя земли.

В воздухе не было ни ветерка, вода была прозрачна, но, спускаясь к волнам, я дрожал как в лихорадке. Вода была не в силах охладить меня, пока я плыл, — Афродита вонзила в меня свои блестящие коготки до самой кости. Фетида была моей, и я собирался ее взять, чтобы спасти беднягу Ликомеда и его остров.

Доплыв до скалы, я ухватился руками за выступ и резко подтянулся вверх, с усилием, от которого заныли мышцы, и склонился над ней, не дав ей времени осознать, что наяву я был ближе, чем маячивший вдалеке Скиросский дворец. Но она не спала. Ее зеленые с поволокой глаза были открыты. Она рывком поднялась и отскочила в сторону, взгляд ее потемнел.

— Не смей прикасаться ко мне! — заявила она, тяжело дыша. — Ни один мужчина не смеет прикасаться ко мне! Я обещала себя богу!

Моя рука дернулась было к ее щиколотке, но замерла на полпути.

— Твои обеты богу временны, Фетида. Ты свободна и можешь выйти замуж. И ты выйдешь за меня.

— Я принадлежу богу!

— Какому именно? Ты воздаешь лицемерные почести одному богу, а потом приносишь его жертвы другому? Ты — моя, пусть кто угодно меряется со мной силой. Если бог — какой бы то ни было! — потребует моей смерти в расплату, я приму его волю.

Застонав от отчаяния, она попыталась соскользнуть со скалы в море. Но я опередил ее, схватил за ногу и потащил обратно, в то время как она цеплялась за шершавый камень, ломая ногти. Добравшись до ее запястья, я отпустил ее щиколотку и заставил встать.

Она боролась со мной, как десять диких кошек, пустив в ход зубы и ногти, молча пиналась и кусалась, когда я сомкнул руки вокруг нее. Десять раз она выскальзывала, десять раз я хватал ее снова, мы оба были все в крови. У меня было разодрано плечо, у нее рассечена губа, вырванные пряди волос кружились на ветру. Это не было изнасилование, я и не думал о подобном; мы просто мерялись силой, мужчина против женщины, новые боги против старых. Мужчина победил, как и должно.

Мы рухнули на скалу с такой силой, что жрица задохнулась. Придавив ее своим телом и держа за плечи, я посмотрел ей в лицо:

— Твоя борьба окончена. Я тебя покорил.

Ее губы дрогнули, и она отвернулась.

— Ты — это он. Я поняла это, как только ты вошел в святилище. Когда меня посвящали богу, он сказал, что однажды из моря выйдет мужчина, сошедший с небес, который изгонит из моих мыслей море и сделает меня царицей. — Она вздохнула. — Да будет так.

С пышными почестями я возвел Фетиду на престол Иолка. В первый же год нашего брака она забеременела, увенчав наш союз радостью. Никогда мы не были более счастливы, чем в те долгие луны, когда ждали нашего сына. Никто из нас не мечтал о дочери.

Старшей повитухой была назначена моя собственная кормилица Аресуна, и, когда у Фетиды начались роды, я оказался совершенно беспомощен, — старуха воспользовалась данными ей полномочиями и изгнала меня на другую половину дворца. Я сидел в одиночестве, пока колесница Фобоса не сделала полный круг, отмахиваясь от слуг, которые настойчиво предлагали мне еду и питье, и ждал, ждал… Пока Аресуна не нашла меня под покровом ночи. На ней был тот же хитон, в котором она принимала роды, густо залитый кровью, и она вся сжалась под ним и скрючилась, ее морщинистое лицо было перекошено от боли. Из глаз, так глубоко запавших в череп, что они казались двумя черными дырами, сочились слезы.

— Это был сын, мой господин, но он жил так мало, что даже не успел вздохнуть. Царица вне опасности. Она потеряла много крови и очень устала, но ее жизни ничто не угрожает. — Она заломила иссохшие руки. — Мой господин, клянусь, я все сделала правильно! Такой большой, красивый мальчик! Такова была воля богини!

Мне было невыносимо оттого, что она видела мое лицо, на которое падал свет лампы. Слишком пораженный горем, чтобы рыдать, я отвернулся и пошел прочь.

Лишь через несколько дней я смог заставить себя навестить Фетиду. Когда же я наконец вошел к ней в комнату, то изумился тому, насколько довольной и счастливой она казалась, сидя на своей широкой кровати. Она сказала то, что должна была сказать, играя словами, выражавшими печаль, но ни одно из них не было искренним! Фетида была счастлива!

— Жена, наш сын умер! — не выдержал я. — Как ты можешь жить с этой мыслью? Он никогда не познает жизни! Никогда не займет мое место на троне. Девять лун ты носила его под сердцем — и все напрасно!