Валентин Рыбин - Государи и кочевники

— Выходите на Мисриан!

Слова его подхватывали джигиты.

— Вырывайтесь к пескам! — разносилось то тут, то там.

И вот две группы туркменских джигитов устремились к такырам и барханам, увлекая за собой каджаров. Вырвавшись из объятий смерти, в этом же направлении отступили и другие туркменские сотни. Началась погоня со стрельбой и улюлюканьем. Солнце уже поднялось над Мисрианской равниной, а каджары всё ещё продолжали преследовать туркмен. Наконец случилось то, на что и рассчитывал Махтумкули-хан. Враги постепенно начали отставать и возвращаться 98 назад. Всё меньше и меньше «красноголовых» маячило сзади. Сердар остановил своих всадников, чтобы дать бой остаткам преследователей. Тогда опомнились и персы. Спешно развернули коней и помчались назад на Атрек.

— Они оказались сильнее, — тяжело дыша и вытирая с лица брызги крови и пота, сказал Якши-Мамед.

Звероватое лицо сердара было обращено в сторону уходивших врагов, в глазах догорал бессильный гнев.

— Не сильнее, — отозвался он с хрипотой в голосе. — Их во много раз больше. Надо поднимать людей всего побережья. Чего встали! — вдруг закричал он, свирепея. — Поехали к Кияту!

Поредевшие сотни — погибло более половины туркменского войска — выехали на хивинскую дорогу и устремились к Балханам. Одержимые жаждой мщения, они хотели только одного — поскорее пополнить ряды и показать каджарам свою силу. Они сейчас не подумали о том, куда дальше двинутся сарбазы Феридуна. Каждый понимал: «Барс, напившийся крови, уходит на покой». Но у персидского полководца был план согласованных действий с армией шаха. Ему надо было спешить, чтобы вовремя оказаться в Гасан-Кули.

И принц Феридун двинул полки к морю.

С восходом солнца жители Гасан-Кули успокоились. Некоторые уже и паруса начали убирать, ибо не видели никакой опасности. Настораживало лишь то, что ополчение атрекцев долго не возвращалось, в аул. Жёны Якши-Мамеда, разбуженные среди ночи и переволновавшиеся, к рассвету прилегли, постелив ковёр на палубе и накрывшись одеялом. Султан-Баба, презрев опасность, сходил со слугами в аул и принёс на киржим всё, что было можно унести. Даже двух овец прихватил. Теперь он опять отправился на берег в маленьком кулазе, видимо, забыл взять ещё что-то. Старший сын Якши-Мамеда глядел вслед рулевому, щипал руки бабке Кейик-ханым:

— Эдже, ну попроси его, пусть привезёт белую собаку Уруску.

— Не хнычь и не требуй недозволенного, — ворчала, отталкивая внука, Кейик-ханым. — Разве эта лохматая собака не сатана? Урусы уехали, а её оставили, чтобы мы не знали покоя.

Адына смотрел на бабку с недоверием. «Какая же это сатана, — размышлял он, — если ласкается всё время? И руки, и лицо лижет, и на задних лапах стоит?»

— Эдже, хочу белую собаку Уруску! Эдже…

Бабка легонько шлёпнула его по затылку и с испугом отдёрнула руку, потому что за бортом вдруг что-то загрохотало, полетели солёные брызги, а киржим заколыхался на волнах, как детская колыбелька.

— Аллах милостивый, милосердный, — запричитала Кейик-ханым, не понимая, что произошло. Мгновенно пробудились Хатиджа и Огульменгли. Засуетились, испуганно спрашивая: «Что это было?» Новый взрыв и свист летящего ядра заставил атрекцев обернуться в сторону реки. Оттуда трусцой приближались верблюды. На них сидели замбурегчи. Некоторые, уложив верблюдов, стреляли из пушчонок по киржимам и аулу. Кейик-ханым перегнулась через борт, зовя рулевого Султан-Баба, который спешил к ней в кулазе. А на северный берег Атрека, вслед за верблюжьей артиллерией, тем временем выскочили три шестёрки с колёсными пушками и множество всадников. Артил-леристы-топчи развернули пушки и начали стрелять по кибиткам. Сразу же вспыхнуло несколько юрт. Было видно, как метались и дико кричали прикованные к теримам рабы. Покидая аул, туркмены не подумали их взять с собой, да и не предполагали, что произойдёт такое. Пленные персы гибли от грозного огня своих же соотечественников. Вопли захлёбывались в пожирающем пламени и вонючем дыме, а пушки грохотали всё чаще и громче, ибо не было рядом силы, которая могла бы заткнуть их жерла. Не прошло и часа, как весь аул был объят адским пламенем, и персидская конница носилась меж дымящихся остовов кибиток, выгоняя в поле верблюдов, овец, коров и хватая и стаскивая в арбы всё, что уцелело от огня.

Спалив аул, каджарские артиллеристы стали стрелять по киржимам, но парусники были уже далеко в море. Снаряды или не долетали, или выстрелы были слишком неточными и не причиняли никакого вреда уплывающим атрекцам. Продвигаясь в двух фарсахах от берега на север, киржимы шли вспугнутой стаей гусей. И хотя издали казалось, что на парусниках полный порядок, на самом деле в них раздавались плач и причитания. Да и как не вопить, не убиваться, если родное кочевье постигла страшная беда. И какое сердце не исходило тоской, предчувствуя, какая злая участь постигла джигитов, бросившихся ночью на каджаров!

— Вай, Якши-Мамед! Вай, отец наш! — завыла первая Огульменгли…

— Сыночек мой, ангел моих надежд! — отозвалась, всхлипывая, Кейик-эдже.

— Перестаньте, эдже, разве можно плакать о нём, как о покойнике?! — воскликнула Хатиджа. — Я никогда не поверю, чтобы мой Якши отдал свою голову каджарам.

— Вай, бесстыдница! — ещё сильнее завыла Огульменгли. — Вы слышите, эдже, что она говорит? И после этого ещё осмеливается называть его «мой Якши».

— Ах, ханым-ханым, — пожурила свекровь младшую невестку. — Видно, сердце у тебя чёрствое!

— Эдже, не ругайте меня зря, — защищалась та неловко. — Разве любовь измеряется слезами? Да и зачем мне плакать, если я знаю, что он живой. Лучше утрите слёзы и не показывайте их другим. Увидят люди нас, плачущих, смеяться потом будут. Пристало ли ханшам плакать?

— Хатиджа-гелин права, — поддержал её Султан-Баба и, не получив ответа, посмотрел на свою жену, которая сидела внизу с детишками, словно клушка с цыплятами. Чтобы как-то успокоить женщин и создать на киржиме порядок, он решил прежде всего вскипятить чай. Очаг на киржиме — лучше не придумаешь. В носовой части на возвышении утрамбован и обожжён огнём толстый слой глины, в нём углубление в виде очага. Внизу за перегородкой саксаул и два-три тулуна с нефтью. Султан-Баба развёл огонь и вскипятил чай. Женщины тоже ободрились: расстелили на палубе сачак, наломали чурека, достали пиалы, сели чаёвничать. Ребятишки рядом с ними. На других киржимах — впереди и сзади — тоже задымились очаги.

И голоса стали слышны, и смех даже, словно и не было никакой беды.

— Пейте, ешьте, что аллах послал, — приговаривала Кейик-ханым, поглядывая на невесток. — Хорошо, что взяли с собой еду. Путь у нас долгий.

— Да, до Челекена ещё ночь и весь день надо плыть, — вяло поддержала старую ханшу Огульменгли.