Владислав Глинка - Жизнь Лаврентия Серякова

И он рассказал Серякову, что для вырезания гравюр на дереве существуют наборы специальных инструментов — стальных штихелей, различная форма которых дает возможность воспроизводить разнообразные линии. Но в Петербурге их не купить, все получают из-за границы.

Серяков и сам не раз уже думал, что, может, есть какие-то инструменты, а если нет, то надо бы их выдумать — так трудно было ему резать ножом. Соображал, какое у них должно быть лезвие и ручка. Собирался просить Кукольника свести его с другими резавшими для «Иллюстрации» мастерами, чтобы узнать у них, так ли работает, но хотел сделать это попозже, зарекомендовав себя немного.

Теперь Нестор Васильевич обещал расспросить граверов и, если найдется у кого второй набор, приторговать его. С этого дня Лаврентий не знал покоя. Он рассматривал чужие работы и, казалось, видел в каждой удачной, свободно проложенной линии следы недостающих ему инструментов. Смотрел на свои гравюры и сокрушался однообразием и бедностью приемов. Наведался в несколько лавок, но только в одной купец предложил выписать инструменты, если унтер внесет ему вперед пятьдесят рублей, которых у Серякова, конечно, не было. Сходил к Вагнеру — может, он что посоветует, — и тот, изумившись его неведению и похвалив упорство, обещал спросить заказчиков, не продаст ли кто-нибудь хоть несколько штихелей.

Через три недели, когда пришло время нести на Гороховую доски с «Народными танцами», Лаврентий решил просить Кукольника, нельзя ли выписать инструменты на «Иллюстрацию», чтоб не прибегать к посредничеству купца, который, верно, захочет немало нажить.

Нестор Васильевич сидел в кабинете и писал что-то. На диване лежал с книгой его племянник, молоденький веселый чиновник Пузыревский, которого Серяков уже несколько знал. Отложив работу, Кукольник стал смотреть принесенные гравюры.

— Молодец, отлично!.. — похвалил он. — А как будут у тебя штихеля, станешь делать много лучше, — и как-то многозначительно переглянулся с Пузыревским.

Ободренный Лаврентий рассказал о недавних попытках, изложил свою просьбу и добавил, что за принесенные гравюры платить не нужно, они с матушкой как-нибудь проживут, только бы Нестор Васильевич выписал инструменты.

Пока он говорил, Кукольник внимательно смотрел ему в лицо, порой чуть улыбаясь, и от этой улыбки Лаврентий под конец начал запинаться и покраснел.

— Видишь, Илья, чего он хочет? — обратился Нестор Васильевич к племяннику и, как показалось Лаврентию, неодобрительно закивал головой.

По кантонистской привычке, что от начальства всегда можно ждать окрика, насмешки, грубости, Серякову стало не по себе. Видно, нельзя было просить — только и дела ему, знаменитому писателю, статскому советнику, добывать инструменты для какого-то унтера! «Без году неделю работаю, деньги за это получаю и еще с просьбами лезу!..»

А Кукольник, выдерживая паузу, опять посмотрел на него с улыбкой.

— Ну что ж, Лауренций, придется тебе помочь! — сказал он и полез в ящик стола. — На, получай, прямо из Берлина третьего дня почтовым дилижансом приехали! — Он протянул Серякову небольшой дольчатый барабан желтой кожи, застегнутый серебряной пряжкой, и картонную коробку. — Разверни, осмотри и владей на пользу искусству и во славу моей «Иллюстрации»… Тихон! Эй, Тихон! Бутылку хереса и три стакана!

У Лаврентия перехватило дыхание. Кукольник и Пузыревский сочувственно улыбались, глядя на его растерянное лицо. Так как Серяков медлил, Нестор Васильевич сам расстегнул пряжку и раскатил по столу широкую ленту-чехол, на которой лезвиями в кожаных гнездах лежали двенадцать штихелей с полированными деревянными ручками. Потом раскрыл коробку: в ней стояли флакон с краской и валик для накатки досок при пробе.

— Вот, гляди. На вид все чуть иной только формы, а линия получается совсем разной толщины и глубины, — говорил Кукольник, показывая одно за другим блестящие голубоватые лезвия. — А вот как держат штихель граверы, — продолжал он, упирая круглую головку ручки в ладонь и показывая положение пальцев.

Большой и указательный придерживали нож с боков и направляли его движение, а остальные три были подобраны вдоль ручки, чтобы инструмент лежал почти горизонтально.

Заставив взволнованного Серякова и Пузыревского выпить по стакану хереса для «вспрыски» и отклонив попытку Лаврентия не брать платы за «Народные танцы», Кукольник допил бутылку и велел подать другую. Заказав новые гравюры, он расчувствовался и на прощание расцеловался с обоими молодыми людьми, хотя Пузыревский никуда не уходил.

В тот вечер Серякову казалось, что он уже много лет режет этими инструментами — так они были легки и удобны, такие отчетливые линии-желобки любой ширины вынимали из дерева своими остроугольными лезвиями, одинаково легко двигавшимися по прямой и по окружности…

Осень и начало зимы Лаврентий чувствовал себя необыкновенно счастливым. Он стал гравером, художником, отчетливая подпись которого — так потребовал Кукольник — расходилась по всей России на страницах «Иллюстрации». Он знал, что участвует в полезном деле — ведь каждая его работа обогащает кого-то знаниями, служит делу просвещения, — и в этом сознании была постоянная радость. За картинки свои он получал в среднем по десяти рублей, а ведь всего год назад считал великим счастьем пятерки, заплаченные Студитским.

Но ощущения, что все трудности остались позади, хватило только на первые недели гравирования новыми инструментами. Конечно, штихеля несказанно облегчили, ускорили работу. Однако очень скоро Лаврентий увидел, что еще не может владеть ими, как лучшие мастера. Нужно добиться, чтобы каждая линия повторяла карандаш оригинала. А разве он может это? Выходило, что с новыми инструментами пришли новые задачи. Что ж, он будет так же упорен, как был с простым ножом в руке. Он добьется всего, что смогут дать труд и все его способности, помноженные на совершенные инструменты.

Будущее — то, как согласовать работу профессионального гравера-иллюстратора со службой военного топографа, — рисовалось Серякову довольно смутно. Он знал: после производства в прапорщики получит право выйти в отставку и заняться чем хочет. Но до этого оставалось еще шесть лет, и уйди из департамента доброжелательный полковник Попов, так его сто раз могут перевести в любое захолустье: он для начальства только унтер-офицер роты № 9, до его «художества» никому дела не будет… Да к чему эти опасения? Солдату вперед заглядывать нечего — сейчас хорошо, с него и довольно.

Однажды в ноябре Кукольник пригласил Лаврентия прийти в гости вечером.

— У меня в среду соберутся люди, преданные искусству, — живописцы, музыканты, литераторы и кое-кто из искренних поклонников прекрасного, — сказал он.