Михаил Каратеев - Русь и Орда

Карач-мурза при первых словах тверского князя открыл рот от изумления, затем грозно нахмурился и вскочил с места. Но в следующий миг гневное выражение его лица внезапно сменилось веселым. Он широко улыбнулся, показав собеседнику два ряда белых, как кипень, зубов, и наконец, позабыв о своем посольском достоинстве, повалился обратно на скамью и захохотал безудержно и так заразительно, что у Михайлы Александровича гнев сразу остыл и ему тоже захотелось смеяться.

— Эк тебя прорвало, — промолвил он. — Ну, ладно, хватит! Выкладывай теперь, кто ты таков и кто тебя научил предо мною скоморошничать?

Утирая рукавом выступившие на глазах слезы, Карач-мурза достал из кармана золотую пайцзу и бросил ее на стол перед князем Михайлой.

— Не сумневайся, князь, — сказал он, не без труда придавая своему лицу обычное невозмутимое выражение, — я настоящий посол, хотя и мало похож на татарина, а потому буйство твое тебе в вину не ставлю. Но думаю, что разговор наш можно на этом закончить. Завтра ты поцелуешь крест князю Дмитрею Ивановичу и после того можешь ехать в Тверь. Я доведу великому хану, что ты волю его исполнил, и он пришлет тебе ярлык на тверское княжение.

Спустя день в соборной церкви Успения Пресвятой Богородицы после торжественного молебна князь Михайла Тверской целовал крест Дмитрию Ивановичу, великому князю Московскому и всея Руси.

По повелению Дмитрия обряд был проведен с великою пышностью, в присутствии всей московской знати и тех удельных князей, которые в ту пору находились в Москве. Впрочем, их было немного: кроме Владимира Андреевича Серпуховского, только Константин Иванович Оболенский с сыновьями Иваном и Андреем, Федор Романович Белозерский да Федор Михайлович Моложский — статный белокурый юноша, ровесник и друг князя Дмитрия.

Зато боярство московское было почти в полном составе. Тут находились все четыре брата митрополита Алексея — Феофан, Федор, Матвей и Александр Плещеи; Кобылиных было пятеро: кроме Гавши и Кошки, еще Семен Жеребец, Александр Елка и Василий Вантей; был и московский тысяцкий [214] Тысяцкий в Москве начальствовал над всем сборным войском (за исключением постоянной княжеской дружины) и, кроме того, имел гражданскую власть, совмещая в себе, применительно к более поздней терминологии, должности губернатора и командующего войсками округа. , престарелый боярин Василий Васильевич Вельяминов с сыновьями Иваном и Микулой и брат его — окольничий и воевода Тимофей Васильевич.

В ладанном тумане собора боярские ферезеи сверкали золотом и самоцветами, в отблесках свечей палево искрились низанные жемчугом воротники; чтобы не ударить лицом в грязь перед другими, каждый приоделся сегодня в самое лучшее, но всех затмили богатством своих одеяний братья Дмитрий, Иван и Владимир Всеволожские — сыновья смоленского князя Всеволода Глебовича, приехавшие служить московскому государю. Среди бояр и приближенных Дмитрия Ивановича не одни они были Рюриковичами: братья Иван Уда, Михайла Крюк да Иван Собака принадлежали к роду князей Фоминских.

Чуть не пополам уже согнула старость Алексея Васильевича Босоволкова, а пришел тоже; рослый и дородный Иван Окатьевич Валуй рядом с ним кажется истинным великаном; хоть и не столь высок, но осанист и важен Иван Федорович Воронцов; виден собой и Михайла Челяднин, а вот Иван Андреевич Одинец тучен и вширь расплылся, из него бы двоих таких можно сделать, как старший брат его, сухонький и желтый Константин Добрынский. Всех взял роскошною, черной как смоль бородой Дмитрий Александрович Зерно — внук татарского мурзы Чета пришедшего из Орды на службу к Ивану Калите. Был среди бояр Дмитрия и настоящий татарин — царевич Серкиз, во святом крещении Иван, годов семь тому назад счастливо спасшийся от Кидыревой резни в Сарае и приехавший вместе с сыном своим служить московскому князю. Был и один боярин из немцев, ныне Семен Мелик, а прежде — рыцарь фон Мельк.

Пришли также братья Свиблы, Логин Кикин, Родион Квашня, Андрей Борков, Юрий Кочевин да Юрий Щека, Дмитрий Минаевич Минин, Иван Мороз, Иван Хромой, Андрей Шуба, Данила Рыбкин-Борцов и иные. Тут же, чуть в стороне, рядом с воеводами Петром Лихачевым и Семеном Добрынским стоял мало еще с кем обзнакомившийся прусский воевода Драница, только лишь накануне крещенный Иваном.

Отдельной кучкой, хмурые как сычи, стояли тверские бояре Гаврила Бороздин, Федор Бибик, Тарас Шетнев, Андрей Кондырев, Михайла Левашев и Афанасий Сулин, в недобрый час приехавшие в Москву вместе со своим князем и отсидевшие два месяца взаперти по домам московских бояр. Впрочем, судя по упитанным телам и лоснящимся лицам, неволя ни для кого из них не оказалась тяжелой и с особыми лишениями отнюдь не была связана.

Ко кресту приводил тверского князя сам святитель Алексей. Михайла Александрович был угрюм и не старался скрыть своего раздражения. Ему не без основания казалось, что все это можно было совершить гораздо проще и скромнее и что Дмитрий созвал сюда всю Москву нарочно, чтобы все увидели унижение его соперника. Клятву свою он пробормотал сквозь зубы, скороговоркой, и, когда, после целования креста, Дмитрий Иванович, по обычаю, обнял своего нового «молодшего брата», князь Михайла наскоро, будто клевал, ткнулся в его щеки плотно сжатыми губами и, не подойдя даже под благословение митрополита, направился к выходу из храма.

Дмитрий, наоборот, был приветлив и, казалось, не замечал скверного настроения тверского князя. Едва возвратившись из церкви во дворец, он послал Ивана Васильевича Вельяминова звать Михайлу Александровича и его бояр на большой ужин тем же вечером. Князь Михайла, уже готовый к отъезду, отказался наотрез.

— Глаза бы мои на них не глядели, не то что с ними за одним столом сидеть! — в сердцах добавил он. — Обладили свою плутню не хуже, чем заправские оплеталы на торгу, а теперь и за пирок! Языки бы они себе пооткусывали!

— Пускай их покуда тешатся, — промолвил боярин Вельяминов. — Воровством добытое никому впрок не пойдет.

— Москве, видать, идет!

— То до поры, княже.

— Ну, Дмитрей — это еще так, — продолжал Михайла Александрович, — от него всего ждать было можно: каково дерево, таков и плод. Но митрополит! Отец духовный всея Руси, образчик благочестия, поглядеть на обличье — живым можно в рай пустить! Я ему как самому Богу верил, ан у него совести меньше, чем у козла!