Виктория Холт - Исповедь королевы

Я побежала за ними, но они меня отшвырнули. Когда я падала, меня подхватили Елизавета и моя дочь.

Они ушли. Они увели моего мальчика с собой.

Я ни о чем не могла думать, как только о нем. Моя золовка и дочь пытались утешить меня.

Утешение не приходило. Я никогда не забуду крики моего сына, когда они тащили его за собой. Я до сих пор слышу, как он звал меня:

— Мамочка… мамочка… не позволяй им.

Его крики преследуют меня во сне. Я никогда, никогда не смогу их забыть. Я никогда, никогда не смогу их простить за то, что они сделали со мной.

Подо мной разверзлась бездна горя, ничто не могло быть более ужасным…

Я ошибалась — эти злодеи нашли, как ввергнуть меня в еще большее отчаяние.

Итак, я была без него.

Жизнь потеряла для меня всякий смысл. Он пропал для меня… мой любимый сын, мое дитя.

Как могли они проделать это с женщиной? Или это было связано с тем, что они знали: пока он со мной, я могу жить, могу надеяться, могу даже верить, что и для меня остался кусочек счастья?

Я лежала на кровати. Дочь сидела рядом со мной, держа меня за руку, как бы напоминая мне, что осталась еще она. Разве я смогла бы прожить эти дни без нее и Елизаветы?

В поведении мадам Тизон стали отмечаться странности. Возможно, она так вела себя в течение уже некоторого времени. Я почти не обращала на нее внимания. Я думала только о сыне, находящемся в руках грубого сапожника. Что они делают с ним? Плачет ли он сейчас обо мне? Я почти желала, чтобы он умер, как его брат, лишь бы не попал в их руки.

Иногда как бы издалека я слышала, как мадам Тизон кричит на своего мужа, иногда до меня доносились ее рыдания. И вот однажды она вошла в мою комнату и бросилась к моим ногам.

— Мадам, — закричала она, — простите меня. Я схожу с ума, так как я виновница всех бед, приключившихся с вами. Я следила за вами… Они собираются убить вас, как убили короля… и я несу ответственность за это. Я вижу его по ночам… я вижу его окровавленную голову… как она скатывается, мадам, на мою кровать. Вы должны меня простить, мадам. Я схожу с ума… с ума…

Я пыталась успокоить ее.

— Вы поступали так, как вам приказывали. Не вините себя. Я все понимаю.

— Это сны… сны… ночные кошмары. Они не проходят… Они преследуют меня… даже днем. Они не проходят. Я убила короля… Я…

Тут ворвались стражники и утащили ее.

Мадам Тизон сошла с ума.

Из одного окна-прорези на винтовой лестнице я могла видеть дворик, куда моего сына отправляли подышать свежим воздухом.

Какая это была для меня радость, когда я увидела его после всех этих дней.

Он был больше не похож на моего сына. Волосы не причесаны, одежда грязная, он носил засаленный красный колпак.

Я не окликнула его, боялась, что это причинит ему боль, но, по крайней мере, я могла наблюдать за ним. Он приходил туда каждый день в один и тот же час — опять появилось что-то, ради чего стоило жить. Я не буду говорить с ним, но я буду видеть его.

Он не казался несчастным, что вызывало во мне чувство благодарности. Дети быстро адаптируются. Я позволю себе быть благодарной за это. Я видела, что с ним делают — его стараются сделать одним из них, учат грубости — делают из него сына Революции. Это, как я поняла, была обязанность воспитателя: заставить мальчика забыть, что в его жилах течет королевская кровь, лишить его чувства собственного достоинства, доказать, что нет никакой разницы между сыновьями королей и сыновьями простого народа.

Я вздрагивала, когда слышала его выкрики.

Я прислушивалась к его пению. Разве я не должна была радоваться, что он может петь?

Это песня кровожадной революции — «Марсельеза». Не забыл ли он людей, убивших его отца?

Я прислушалась к голосу, который знала так хорошо.

О, мой сын, подумала я, они научили тебя предать нас.

Но я жила теми мгновениями, когда могла стоять около узкого окна в стене и наблюдать за его играми.

Прошло только несколько недель, как они оторвали от меня сына, когда в час ночи я услышала стук в дверь.

Со мной пришли повидаться комиссары.

Конвент решил, что вдова Капет должна предстать перед судом. Поэтому ее переводят из Тампля в Консьержери.

Я поняла, что это означает вынесение мне смертного приговора. Они будут судить меня, как судили Людовика.

Не может быть и речи ни о какой отсрочке. Я должна немедленно подготовиться к переезду.

Они позволили мне попрощаться с дочерью и золовкой. Я умоляла их не плакать обо мне и отвернулась от их печальных, застывших лиц.

— Я готова, — сказала я.

И почувствовала почти нетерпение, поняв, что это означает смерть.

Вниз по лестнице, мимо окна-щели. Что толку в него сейчас смотреть. Никогда… никогда я не увижу его больше. Я споткнулась и ударилась головой о каменный свод арки.

— Вы не ушиблись? — спросил один из стражников в приступе благожелательности, как иногда бывало с этими жестокими людьми.

— Нет, — ответила я. — Теперь уже ничто не может мне причинить боль.

И вот я здесь… Узница Консьержери. Это самая мрачная тюрьма из всех тюрем Франции. Она получила известность во время этого Террора как местопребывание смертников. Я должна ждать, пока меня призовут к смерти, как многие ожидали вызова ко мне в государственные апартаменты в Версале.

Я знала, что мне отпущено не так много дней. Довольно странно, что я встретилась здесь с добрым отношением к себе. Моей тюремщицей была мадам Ришар, резко отличающаяся от мадам Тизон. Я сразу же заметила в ней проявления сострадания. Первый акт ее благожелательности заключался в том, что она попросила мужа закрепить кусок ковра на потолке, с которого капала вода на мою кровать. Она рассказала мне, что, когда шепотом поведала рыночной торговке, у которой покупала цыпленка, что он предназначается для меня, та тайком выбрала самого упитанного.

Различными способами она намекала на свое дружественное расположение ко мне.

У мадам Ришар был мальчик того же возраста, что и дофин.

— Я не привожу к вам Фанфана, мадам, — сказала она мне, — поскольку боюсь, что он может напомнить вам о сыне, и вам будет это неприятно.

Но я сказала, что хотела бы посмотреть на Фанфана, и она привела его. Действительно, при виде его я заплакала — его волосы были такими же белокурыми, как у дофина, но мне нравилось слушать его рассказы, и я с нетерпением ожидала его посещений.

Мое здоровье стало ухудшаться, влажность вызывала боль в суставах, и я часто страдала от кровотечений. Камера моя была небольшой и голой, стены — влажными, и обои с изображениями лилий отставали во многих местах. Каменный пол был выложен в елочку, и я так часто смотрела на него, что знала каждую отметину. Кровать с ширмой составляли единственную мебель. Я была рада этой ширме — ведь за мной постоянно наблюдали, а она создавала иллюзию некоторого уединения. Небольшое забранное решеткой окно выходило на мощеный тюремный двор, а камера моя была в полуподвале.