Теодор Парницкий - Серебряные орлы

«Для аббата, для епископа дело похвальное…»

Вдруг Аарон увидел перед собой слабую полоску света, который, кажется, выводил его из тьмы загадки. Значит, надо полагать, что Болеслав уже определил Мешко для духовного сана?.. Но почему он тогда изменил свое намерение? Почему женил его на Рихезе? Почему не взял ее для первородного своего сына, Бесприма? Ведь когда четырнадцать лет назад в Гнезно уславливался Оттон III с только что объявленным им патрицием, что отдаст его сыну свою старшую племянницу, то вовсе не было тогда речи о том, которому сыну — но похоже, что первородному, а не второму…

Полоска света становилась все тоньше, тускнела, серела, пока совсем не исчезла. Если Болеслав решил сделать Мешко священнослужителем, аббатом или даже епископом, то ведь это еще не проясняет, почему он велел ему столько учиться. Учиться, да так, что теперь он превосходит познаниями всех тех епископов, свершающих богослужения на латыни, которые когда-либо посвящали себя этому святому делу во владениях к востоку от Мерзебурга и Магдебурга.

Прекратив дальнейшие предположения и догадки, Аарон направился в покои Рихезы, чтобы еще раз посовещаться с нею, а прежде всего рассказать ей об отношении Поппо к столь прискорбному для них обоих решению Болеслава.

Пришлось вновь миновать дверь с деревянной решеткой. Смотреть он туда не мог и отвратил лицо, ибо мелькнуло перед глазами богатое, расшитое одеяние, серебряная цепь на шее, рыжие волосы над низким лбом, а чуть ниже нечто такое страшное и уродливое, что ему стало не по себе. И он ускорил шаг. Издалека, еще сквозь расшитую серебряными орлами красную занавесь из шерсти с берегов Мозеля, донесся голос Рихезы, потом, потише, голос Мешко и вновь Рихезы, которая как будто спорила из-за чего, вроде бы обиженно, а вместе с тем весело. Говорили по-германски. Хоть и похоже на язык британских англов и саксов, и все же речь эта давалась Аарону всегда с трудом. Приходилось очень напряженно вслушиваться, сосредоточиваться, чтобы понять все. Из того, что сейчас говорила Рихеза, он понял лишь обрывок более длинного периода:

— Глуп ты был бы, господин мой и супруг, если б полагал, что я бы очень огорчалась… И все же ошибаешься, папа — всего лишь наместник святого Петра, а император, божественный август — это наместник самого бога на земле… Вспомни только: ведь не через папу, даже не через святого Петра, а лично, без посредников, в чудесном сне даровал спаситель Константину Августу свое державное знамение, несущее победу… И кто кого поставил — папа Сильвестр дядю Оттона? Нет, Оттон папу Сильвестра…

Папа Сильвестр не раз говорил Аарону с улыбкой, что, если бы у Аарона дар слова и ритма равны были его воображению, он был бы величайшим писателем со времен Вергилия. И действительно, воображение Аарона часто ослепляло и учителей, и его самого. Ослепило и сейчас, в то время как он уже касался локтем завесы, отделяющей его от Рихезы. Но разве, ослепив, осенило, указало путь к правде, разгадало мучительную загадку? Аарон верил, что это так. Может быть, потому, что так осенила его эта загадка. Оттон… Сильвестр… Узнает ли он, Аарон, когда-нибудь всю правду, о чем же это говорили в Гнезно Оттон III и Болеслав? Кто же присутствовал при этом самом важном, самом долгом разговоре, во время которого произошло наречение Болеслава патрицием империи? Десятилетний Мешко, сидящий на пурпурных подушках у ног Оттона, и Гериберт!.. А разве Гериберт расскажет кому-то все? Даже своей любимице Рихезе наверняка не рассказал и не расскажет. Но вот бы удивился Гериберт, вот остолбенел бы и подумал бы, по своему обычаю, что с нечистой силой имеет дело, если бы какой-то ангел перенес на крылах своих Аарона в Кёльн и если бы Аарон, с торжеством скрестив руки на груди, выпалил бы на изысканной латыни: «А верно ли это, досточтимый отец митрополит, что пришло в голову Оттону Чудесному во время тайной беседы в Гнезно, что, может быть, когда-нибудь… в свое время… после завершения долгих лет жизни драгоценного учителя Сильвестра-Герберта воля Цезаря Августа возведет на Петров престол кровь дражайшего друга, род Болеслава… Потому что ах, какой умный, какой обходительный ребенок этот Мешко Ламберт! Но конечно, дитяти этому столько еще надлежит преуспеть в учености, чтобы он оказался достойным своего великого предшественника…»

Завеса дрогнула, отодвинутая рукой Мешко. Он дружески улыбнулся Аарону все той же неизменно чарующей улыбкой и удалился. Рихеза радостно протянула к Аарону руки, но на лицо ее вновь легла озабоченность — при виде его она тут же вспомнила об их общей горести. Пригласив Аарона сесть, она внимательно пригляделась к нему и спросила, почему он такой рассеянный. Он едва ей не сказал, что его просто покинуло упоение, вызванное торжествующим воображением, но тут вновь подступили сомнения… И самое главное в них: почему отказался Болеслав от самого смелого, пожалуй, намерения Оттона? Почему ободренный Оттоном не потянулся, даже не попытался потянуться за золотыми ключами для рода своего, для крови своей, уже удостоенной серебряными орлами? Почему женил на Рихезе Мешко, а не первородного Бесприма? Потому ли, что Мешко славянин? Но ведь кто, кроме гордых дядьев Тимофея и до глупости влюбленного в себя римского люда, осмелится утверждать, что римским папой может быть лишь уроженец Вечного города? А не был ли папа Бруно [5] Имеется в виду папа Григорий V. восточным франком, а Герберт-Сильвестр западным франком, аквитанином?

Ослепительный, осеняющий поток света вновь угасал, и вновь его охватывал мрак загадок. А вместе с ними и усталость. Он постарался отогнать от себя мучительное недоумение, и, видимо, это удалось ему, так как Рихеза всплеснула руками, слава богу, что он уже не такой рассеянный. Она согласилась с ним, что попытка увидеться и поговорить с самим Болеславом будет преждевременной — еще навлечет на себя княжеский гнев и, что еще важнее — она тоже считала это более существенным, — он будет осмеян. Мнение Поппо она выслушала молча. Видимо, оно произвело на нее большое впечатление, причем впечатление гнетущее. Аарон сразу заметил это. Она стиснула кулаки, свела брови. Он подумал, что, не будь он монахом, пожалуй, осмелился бы сказать, что, зная ее уже столько лет, никогда не видал такой прекрасной, как сейчас. Впервые он уловил сходство между нею и ее дядей Оттоном — именно в этих сведенных гневно бровях, горделивом наследии гречанки Феофано. И он сказал ей об этом. Она схватила его руку и поднесла к губам. Он знал, что, пожалуй, еще никогда не доставлял ей такой радости, упомянув об этих бровях.

Но вместе с тем вспомнил и о могущественном настоятеле монастыря в Клюни Одилоне, который прославляет покорное целование руки священнослужителю набожными королевами и княгинями, — почувствовал ли он себя польщенным этим жестом Рихезы? Нет, вряд ли.