Ривка Рабинович - Сквозь три строя

Мама влюбилась в свою внучку с первого взгляда. Вторая бабушка, Ходая, встретила весть о рождении внучки «крылатой фразой» на идиш: «Когда рождается мальчик, все углы в доме смеются, а когда рождается девочка, все углы плачут». Я ничего не сказала, но не простила ей эти слова.

Не помню, кому принадлежала гениальная мысль назвать девочку Адой. Кажется, это была мама. Мне всегда нравилось это имя, а в нашем случае мы одним выстрелом убили двух зайцев: с одной стороны, имена «Аба» и «Ада» отличаются только одной буквой, поэтому семья Мейлах могла считать, что тем самым увековечено имя покойного главы семьи; с другой стороны, девочка получила красивое имя.

К сожалению, предсказание акушерки о крепком здоровье новорожденной не сбылось: моя девочка была болезненной, ее рвало после кормлений, особенно днем. Мое молоко тут же изливалось обратно. Поскольку от дневных кормлений ничего в ней не оставалось, я кормила ее три раза в ночь: почему-то ночью она была спокойнее, и случаев рвоты почти не было. Она была худенькая, через месяц после рождения весила меньше, чем при рождении. Медсестра успокаивала меня: многие младенцы теряют в весе в первый месяц. Явление рвоты, по ее словам, указывает на «нервный желудок». Со временем это пройдет.

Я винила себя. Думала, что, возможно, в моем организме не хватало нужных веществ, которые беременная женщина должна поставлять развивающемуся плоду. Я и сама стала худой, как палка, потому что не спала ни днем, ни ночью.

Проблема обострилась, когда женщина – детский врач велела давать ребенку воду, овощные соки и даже пюре из овощей и каши. Из моих попыток ничего не получилось: на все, что не было грудным молоком, Ада реагировала рвотой. Мы пытались давать ей воду с помощью капельницы. Я рассказала врачу, что мне не удается кормить ее ничем, кроме грудного молока, что она просто не умеет глотать. Соску она отвергла с самого начала, поэтому невозможно кормить ее из бутылочки.

– Не может быть, – сказала врачиха. – Принесите ее в больницу, я сама накормлю ее, и вы увидите, как это просто.

Мы принесли ребенка в больницу, и меня госпитализировали вместе с ней.

Врачиха велела сестре сварить жидкую манную кашу. Когда кашу принесли, она энергичным движением взяла девочку из моих рук, села на кровать и начала кормить ее чайной ложечкой. Сначала Ада как будто поддалась и старалась проглатывать кашу, и врачиха повернулась ко мне и сказала тоном победительницы: «Ну, вы видите…» Она не успела закончить фразу: что-то сжалось в желудке малышки, и приступ рвоты окатил платье врача. Та вскочила, кипя гневом, и побежала переодеваться. Я понимала ее возмущение, чувствовала себя пристыженной – но что я могла сделать? Она не поверила мне и в доказательство правоты моих слов получила свою «порцию», которая обычно достается мне несколько раз в день.

Через четверть часа врачиха вернулась, одетая в другое платье и чистый халат, и сказала мне:

– Можете идти домой, нет смысла оставлять вас в больнице.

– Я думала, что здесь обследуют ребенка, чтобы определить причину рвоты, – ответила я. И тогда она произнесла слова, хлестнувшие меня, как удар кнутом:

– Нечего тут обследовать. Этот ребенок нежизнеспособен, у него врожденный дефект. Может быть, в большом городе этот дефект сумели бы устранить, но не здесь, в сельской больнице. Она будет жить, пока вы кормите ее грудью, а потом умрет.

Я вернулась домой подавленная, но не сломленная. Словам врача я не поверила. Моя малышка развивается, улыбается, пытается сидеть, даже лепечет отдельные слоги наподобие «ма-ма-ма» и «па-па-па». Она не умрет. Правда, вес ее меньше указанного в таблице развития – так что же? Есть младенцы с избыточным весом, есть другие – с недостающим. Взрослые тоже бывают худыми или полными. Это еще ни о чем не говорит.

Мои родители, особенно мама, полюбили маленькую Аду всей душой. Я была поражена силой их любви к внучке: ведь я помнила, какими прохладным было их отношение к нам во времена моего детства. Они играли с ней, смешили ее, мама напевала ей старинные русские романсы.

Я изнемогала под бременем повседневных работ. Нужно было таскать воду из колодца, находившегося далеко от нашего дома. Каждую минуту, когда ребенок спал, я использовала для создания запаса воды и стирки пеленок. Поясницу ломило от того, что я часами гнулась над тазом со стиркой. Ночью я вставала для кормления не менее трех раз. Иногда засыпала, сидя с ребенком на руках. Боялась, что уроню дочку, но этого не произошло: в чутком сне я чувствовала каждое ее движение.

Отношения между моими родителями и мужем сильно ухудшились. Он вел себя в доме как царек: не участвовал в домашних работах, разве что иногда попилит дрова с папой. А ведь у нас была корова, был большой огород, всем этим нужно было заниматься. Родителям было нелегко. Он же часто приходил с работы поздно, в нетрезвом виде. Денег от его заработка мы почти не видели.

Не припомню ни одного раза, когда мой муж встал бы и подошел к плачущему ребенку. О том, чтобы перепеленать, и речи не было. Сходить за водой? Это не мужская работа. Стирка? Смешно даже говорить. Это было характерно не только для него, таковы были обычаи. Я никогда не видела мужчину с коромыслом на плечах.

По характеру Яша был гордецом. Правда, гордиться ему было нечем, кроме того, что он мужчина. Быть мужчиной – это звучало в его устах так, будто он король. После ссор он никогда не делал первый шаг к примирению, никогда и ни в чем не извинялся.

Было видно, что папа его просто не выносит. После одной словесной стычки с родителями он ушел из дому и сказал мне, что если я хочу сохранить целостность семьи, то мы должны немедленно переехать в дом мадам Розенберг. В дом моих родителей он не вернется.

Развод страшил меня. Я собрала наше нехитрое имущество – два чемодана и детскую кроватку. Свою кровать мы не взяли: у г-жи Розенберг нашлась кровать для нас. Ведь мы снимали у нее «кроватное место» в общей комнате.

Это был мой первый уход из родительского дома. Правда, я давно об этом мечтала, но когда наступил «момент истины», меня охватил мистический страх перед неизвестностью. Я знала, что мой муж – непрочная опора. Была надежда, что теперь, когда нельзя уже рассчитывать на помощь моих родителей, он остепенится и посвятит свое время семье. Но надежды, как известно, не всегда сбываются.

В доме г-жи Розенберг меня ожидал сюрприз: оказалось, что там живет еще одна квартирантка. Во время первого посещения квартиры я ее не заметила. В доме была большая кухня, и в ней, за плитой, темная ниша. В нише стояла кровать старой женщины, матери главного ветеринара района. Этот состоятельный человек, живший в просторном казенном доме, не нашел места для своей престарелой матери и поселил ее в темном углу чужой квартиры. Он не навещал ее, только посылал свою домработницу, приносившую для нее продукты.