Анатолий Домбровский - Чаша цикуты. Сократ

Критону нездоровилось. Он лежат на ложе, устланном овечьими и козьими шкурами, укрытый двумя или тремя шерстяными плащами; на полу у ног дымилась жаровня с красными углями, на столике стояло питье — горячее молоко с мёдом. На вопрос о том, что с ним случилось, Критон ответил:

— Простудился. Ездил во фриасийское имение и простудился. Попал под холодный дождь.

— Каждый год с тобой это приключается. Ведь научен уже, мог бы и поберечься, — упрекнул друга Сократ.

— Мало ли чему мы научены. Вот мы знаем, что все люди умирают, а всё равно рожаем людей, — возразил Критон.

Так то женщины рожают, — засмеялся Сократ, — их чему ни учи — всё зря.

— И мужчины не лучше, — сказал Критон.

Сократ не стал ему перечить. Он любил Критона с детства. Они были ровесниками, вместе росли, вместе получили мусическое и гимнастическое воспитание [88] Мусическое воспитание — общее музыкальное и литературно-словесное. , вместе прошли суровую школу эфебов, оба были гоплитами в недавних войнах. В одни год женились, оба принадлежали к одному дему Алопеки. Правда, Критон происходил из богатой семьи, а Сократ из семьи каменотёса... Критон также любил Сократа. Более того, он его обожал — за его ум, выносливость, мужество, отчаянную беспечность. Особенно же за ум, за учёность, полагая, что сам он испытывает большой недостаток в этих качествах. Это обожание обнаружилось в нём лишь в последние годы, когда афиняне заговорили о Сократе как о софисте, мудреце, хотя Сократ себя таковым не считал. Он говорил: «Мудрыми могут быть только боги, а что касается людей, то им дано лишь любить мудрость. Поэтому я не софист, не мудрец, а философ, любитель мудрости». Критон любил Сократа нежно, потому что нежность была свойством его натуры. Сократ же бывал с ним грубоват и даже резок, что в свою очередь было свойством сократовской натуры — натуры драчуна, спорщика, рубаки.

— Ты давно не был у меня, и я просто заскучал, — пожаловался Критон.

— Скука — это прекрасное чувство, если люди не впадают от него в сон, — сказал Сократ. — Скука отвращает людей от суеты и заставляет думать о том, что выше всех мелочей жизни.

— И что же выше всех мелочей жизни? — спросил Критон и затаился в предчувствии сладостного мига, когда Сократ откроет ему ещё одну из блистательных истин.

— Выше всех мелочей жизни — кувшин доброго вина, — заржал Сократ. — Кто пьёт вино, тот не скучает!

— Ты так редко бываешь серьёзным, — обиделся Критон. — Конечно, я велю принести вина, но и ты сделай мне какой-нибудь подарок. Я целыми днями лежу здесь один, а ты не хочешь подарить мне хотя бы одну мысль, над которой бы я задумался. Вот зря уходит моё время — ни работы, ни размышлений. Валяюсь, как бревно.

— Ладно, не сердись, — сказал Сократ. — Сейчас я расскажу тебе такую историю, над которой ты будешь размышлять не один день. Это история о Меноне, Динии и Клеофонте... Вели же принести вина!

Рассказ Сократа был не таким уж долгим — больше времени ушло на питье вина: Сократ запивал вином едва ли не каждую произнесённую им фразу.

Критон терпеливо перенёс это мучение и сказал, когда Сократ закончил рассказ:

— Как ты мог так рисковать? Ведь и на тебя могут состряпать ложный донос, и тебя могут убить. Если уж Клеофонт и станет кого-нибудь убивать, то прежде всего тебя, а не Диния или Менона. Сегодня я, пожалуй, не отпущу тебя домой до утра. Теперь такие тёмные ночи, самое подходящее время для тайных убийств. О боги, как ты меня растревожил, Сократ.

— Как и обещал. Волнений хватит на несколько дней, правда?

— И ночей, Сократ. И ночей. Я не отпущу тебя, велю слугам запереть нас в этой комнате. Подумал ли ты о Ксантиппе, о детях, обо мне? Если они убьют тебя, я не переживу...

— Вместо того чтобы похвалить меня за проницательность и смелость, ты запричитал, как баба, — разозлился Сократ. — Убьют, не отпущу, тёмная ночь... Кстати, ты помнишь, как я учил тебя без риска ходить по тёмным улицам? Надо идти босиком, чтобы никто не слышал твоих шагов, надо перебегать от стены к стене, от угла к углу, от дерева к дереву, таиться, вслушиваться, укрываться в тени, а не брести посредине улицы под луной. Словом, надо двигаться так, как будто ты за кем-то охотишься, и тогда никто не будет охотиться за тобой. Вот так я пойду сейчас домой. И меня никто не тронет. Спорим?

— Иди, — устало махнул рукой Критон, отчаявшись уговорить Сократа остаться на ночь. — Но утром загляни ко мне успокоить. Или пришли кого-нибудь.

— Лапрокла пришлю, — пообещал Сократ.

Перикл-младший был уже вполне здоров, хотя болезнь не прошла для него бесследно: что-то изменилось в его внешнем облике, скорее всего — в выражении глаз: в них исчезло молодое озорство, стало больше сосредоточенности, внимания и даже печали или горечи, затаённого разочарования, скрытой обиды. Перикл, глядя на сына, ловил себя порой на мысли, что тот утаивает от него какую-то боль, что хворь не окончательно оставила его, в чём он не хочет или не может признаться. Во всём остальном он был таким же, как прежде, — непоседливым, предпочитающим гимнастические занятия мусическим, со страстью «рубился» на мечах со своими учителями, скакал по окрестностям имения на лошади в шумном сопровождении слуг, охотясь на лис. Он был статен, ловок, красив. Красоту он позаимствовал у матери, у Аспазии, всё же прочее — статность, силу, ловкость — у него, у своего отца, как хотелось думать Периклу. В молодости Перикл был и ловок, и статен, и силён. Это теперь, когда подкрадывающаяся старость даёт о себе знать печальными переменами, внезапными недугами и утратами, он выглядит в сравнении с сыном как старый зазубренный меч в сравнении с блестящим острым клинком. Впрочем, у старости есть одно преимущество перед молодостью — опыт. Опыт страданий, утрат и разочарований, который придаёт лицам стариков недостижимую для молодости печать мудрости и благородства. Этот опыт сквозит в их глазах печалью и горечью...

— У тебя что-нибудь болит? — спросил сына Перикл, когда они, выйдя излома на прогулку, остались одни.

Сын резко повернулся к нему и остановился.

— Ты о чём? — удивился он с ноткой негодования в голосе.

— Мне трудно объяснить, — сказал Перикл, — но порой мне кажется, будто тебя что-то тревожит, беспокоит, удручает. Однако не будем останавливаться, — предложил он, — поспешим к роще, там не так ветрено, как здесь, на открытом месте.

— Хорошо, — согласился сын, и они продолжили путь через луг.

— Ты не ответил на мой вопрос, — напомнил сыну Перикл.

— О тревоге?

— Да.

Они сделали ещё несколько шагов, и сын вдруг сказал:

Я боюсь умереть.

Теперь остановился Перикл.

— Умереть?! — спросил он испуганно. — Но ведь ты здоров!