Зинаида Чиркова - Проклятие визиря. Мария Кантемир

Все услышали эти слова — слишком глубокой была тишина в зале...

Отец рассказывал, и Мария ярко представляла себе эту картину горестного отречения в Успенском соборе.

Не давая света, синели перед тёмными ликами святых лампады, колебались неяркие огоньки свечей, и вся тесная внутренность Успенского собора заполнена была золотыми кафтанами и камзолами с золотым шитьём, трёхцветными шарфами через плечо и горящей огранкой орденов.

На амвоне стоял на коленях царевич Алексей, бледный, с большими каплями пота на высоком лбу, и тихим голосом читал своё отречение, заранее написанное им.

— Сим отрекаюсь от наследия своего отцовского, — глухо звучал его голос, не отражаясь от стен, увешанных иконами, словно бился в тесном безвоздушном пространстве.

Пётр сидел в старинном кресле, ещё со времён Ивана Грозного устроенном сбоку амвона, и вместе со всеми, склонив к плечу мелко подрагивавшую голову, слушал голос нелюбимого сына.

Много лет стращал он Алексея этим отречением, много лет и царевич шёл к этой сцене и теперь, словно разрешаясь от тяжкой доли, плакал безмолвно, читая слова отречения.

Крестился истово, припадал к земле лысоватой головой с высоким лбом и жидкими косицами серых волос по сторонам бледного, будто мёртвого лица, поднимал голову и не глядел ни на кого, целуя золотой крест в руках митрополита.

О чём думал при этом Пётр, каковы были его чувства — одно волновало Марию, о нём беспокоилась она в тот момент, когда отец обрисовывал ей сумрачную сцену отречения. Наверное, разрывалось сердце от боли, что не сумел приохотить наследника к своей доле, к тяжкой доле работника на престоле, не сумел внушить с детства уважение к сану своему, если так легко предал, уехал, бросил на скандальные весы европейской молвы и свою честь, и честь отца, и честь родины...

А может, был равнодушен к теперь уже ненужному отпрыску, отрезал, как засохшую ветвь от плодоносящего древа? «Каким был Пётр?» — всё допытывалась она у отца и, не получая ответа — слишком сумрачно было в соборе, чтобы разглядеть выражение лица царя, — придумывала себе его быстрые взгляды и неизбывную горечь в больших глазах.

— Теперь будем собираться в столицу, — окончив свой рассказ, сказал Кантемир дочери, — тяжкая доля и мне выпала — судить да рядить царевича. А уж так царь не оставит его, начнёт дознаваться, и пойдёт раскручиваться нитка с клубка.

Как хотелось Марии увидеть Петра, заглянуть в его глаза, выразить ему свою печаль, сожаление, искреннее сочувствие, но понимала она, что даже минутки такой не сможет найти Пётр, чтобы успокоить её желание.

И неожиданно, приехал царь в дом Кантемира. Апраксин, Толстой, другие приближённые сопровождали его, как всегда.

Сердце у Марии замерло: нет, только не это, как может он, ещё не оправившись от такого горя, вспомнить о ней?

Но Пётр как будто и не заметил о сожаления на лице Марии.

Улучив момент, когда все его приближённые усаживались за стол, вышел с ней в узенький коридорчик и, не в силах сдержать желания, крепко обнял и расцеловал.

— Тосковал я по тебе, — коротко сказал он, — крушится всё, а под обломками ты — ласковая, свежая моя...

Он схватил её огромными ручищами, поднял, как пушинку, прижал к сердцу и большими шагами пошёл с ней на женскую половину. Она не билась в его руках, лишь прижалась щекой к его груди, внушительных размеров медная пуговица словно врезалась в щёку, и она откинулась, и жадно смотрела, смотрела на его постаревшее, морщинившееся лицо, и страстно жалела, страстно страдала вместе с ним.

И первое соединение его большого длинного тела и её маленькой тоненькой фигурки было для них обоих таким неожиданным и благодатным, что слёзы выступили на их глазах.

Соединение было таким коротким, быстрым и страстным, что она не успела ничего почувствовать, как он уже встал, оправил свой камзол, потёр щетинистые усики и, оставив её лежать на смятом покрывале постели, быстро вышел.

На этот раз застолье было недолгим, блюда подавались с невиданной скоростью, словно и князь, и все сопровождающие Петра лица понимали, что время неумолимо и всё надо делать поспешно и осмотрительно.

— И тебе, князь, — сказал Пётр, всё ещё не остывший после быстрого соединения с Марией, — надобно быть в столице, будем царевича расследовать, а после судить. Нельзя такую оказию безнаказанной оставлять. Тебе, Пётр Андреевич, — тут же повернулся он к Толстому, — придётся на себя всё взять, ты доставил царевича, тебе и карты в руки.

Так и оказались они опять в Петербурге, в столице, в доме, который подарен был князю царём, огромном доме, наполненном драгоценной мебелью, картинами и гобеленами, многочисленными слугами. В конюшнях можно было полюбоваться отборными лошадьми, самыми модными каретами — берлинами. Сады всегда были расчищены, и даже дорожки, усыпанные песком, ежедневно очищались от снега.

Впрочем, князю было некогда видеть все свои богатства — каждый день уезжал он на заседания Сената, каждый день у него были дела, всё ещё связанные со следствием над царевичем.

Теперь даже Толстой не посещал дом Кантемира: ему было не до того, он, под присмотром самого царя, руководил следствием по делу Алексея.

Только потом трое людей, вытягивающих показания из самого царевича, были названы наводящими ужас словами — Тайная канцелярия, в её состав входил и Пётр Андреевич.

Но все вопросы, на которые должен был отвечать Алексей, составлялись самим царём, так что канцелярии надо было лишь добиться правдивых ответов на эти вопросы. А правдивость их можно было проверить, только сопоставив показания разных свидетелей.

И главным свидетелем оказалась любовница Алексея — Ефросинья.

С головой выдала она царевича — перед ней не раз развивал он планы, что будет, когда он завладеет троном. А эту мысль он вынашивал годами и отдался под покровительство австрийского императора именно с этой целью.

Самое главное, чего добились от Алексея, — признание, что намеревался завладеть троном, опираясь на иностранные штыки и на силы, враждебные Петру в самом государстве.

Это был заговор, и теперь предстояло распутать все нити его...

Ещё в письмах своих Пётр обещал сыну полное прощение его вины, ежели он возвратится и будет послушен воле монарха.

Но тогда Пётр не знал и половины всего, что натворил его сын, каковы были его намерения и планы.

Сознавался он только под давлением показаний свидетелей, а значит, не чистосердечно и был далёк от раскаяния.

Ещё в самом начале следствия Пётр заявил сыну:

— Понеже вчера прощение получил на том, дабы все обстоятельства донести своего побегу и прочего тому подобного, а ежели что утаено будет, то лишён будешь живота.