Вениамин Колыхалов - Тот самый яр...

Вблизи спокойного смельчака Кувалда внедрил в умишко спелую мысль: в своих грязных лапах осквернил золотое кольцо. Дунул на него, почистил о свою суконную рубаху. Опустил в то же потайное местечко.

— Храни… пригодится…

Никогда не нравились коменданту слитые буквы ОГПУ. Не строгая контора, а Омское Горнопромышленное Училище. Не таилась в той аббревиатуре разгонная мощь… не стальной сплав…

Когда засияло НКВД — настроение взлетело до небес… Могучая птица…

Птицы — грифы уверенно уселись на вершины деловых бумаг, тайных директив и распоряжений. Наконец-то развязали руки особистам, языки заговорщикам… Страх, только животный страх без примеси поблажек, слюнтяйства… Грифы будут расклёвывать падаль, отбросы общества, созидающего улыбчивое будущее.

Кишит Ярзона оборванной вшивотой. Надо в ускоренном наганном режиме валить её в береговой песок — тихий, безответный, с вековыми традициями молчания.

В яме-пытальне идёт жаркая бесперебойная работёнка. Много признаний скопилось для троек… Ждём быструю езду от решений. Приговоры с двумя малорослыми буквочками в/м потекут скоро. Высшая мера… Первая категория людского мяса… Надо бросать на чашу весов каскадного террора неугодников власти… Новый век… Новая опричнина… новый грозный царь на высоком престоле. По сравнению с ним Иван Грозный — тихоня, слабовольник.

Редко появлялся в бараках важный Чин. В свите охраны всегда находился лейтенант Горелов, умеющий сглаживать остроту переговоров. В Ярзоне к уравновешенному, красивому офицеру относились с должным почтением: разглядели в особисте человека не притворной правды. Когда начинался гвалт жалобщиков, лейтенант поднимал руку, магическим движением запыживал рты напряженным молчанием. Никому из свиты охраны не удавался затейливый психологический трюк. Сергей видел в густой обездоленной, обезволенной массе не расстрельное мясо. К заступнику тянулись сердца и руки белорусов, татар, латышей, украинцев, русских, мордвы, обрусевших немцев. Прикажи им сейчас лейтенант государственной безопасности: «Растерзайте на куски всю комиссию!» — первыми набросятся на верховного правителя обособленного мирка на высоком берегу Оби.

Упрекал Горелов судьбу: бесцеремонно распорядилась несвободой, местом выбора службы. Она томила, унижала, заставляла идти против неокрепшей воли. Народ изваляли во лжи, предали, лишили цели. Он и себя чувствовал частицей народной массы, изнывающей от вопиющей несправедливости, наглого беззакония. Ощущал: гремучий каток репрессий накатился и на него, плющил, превращая в ничто и ничтожество.

Погружаясь в глубины истории Отечества, еще в студенчестве Горелов проникся чувством искреннего сострадания к попранной нации. Династия Романовых не смогла по-настоящему оценить истинных кормильцев Руси. Царедворцам, разветвлённым кланам жадных придворных прихлебателей давалось бессрочное право жиреть, обогащаться за счет каторжного труда землепашцев, угледобытчиков, ремесленников, ратников, проливающих кровь за шкуры тыловых крыс. Услужливые церковники дудели на проповедях в писклявую библейскую дуду. Вдалбливали простолюдинам о христианском долготерпении, повиновении барской власти. Барство, рабство существовало по непрописанным уставам непримиримости и вражды. Челядь. Чернь. Рабы. Простолюдье… Не допускалось никакой пересортицы — элитный товар аристократии не перемешивался с третьесортным народишком. Пусть добывает все блага для бесстыдной прожорливой знати, стоящей на вершине государственной пирамиды… Те же тюрьмы, темницы для заточения… рудники… охранка… кандалы…

Сияли мечты народников, борцов за свободу. Мечталось: «Оковы тяжкие падут…» История разворачивала свитки страшного содержания…

Жалел лейтенант Горелов обреченных на смерть. Знал — зачем на изнурительных допросах выбиваются зубодробительными приёмами закорючки в протоколах. Офицер с невысоким званием не мог даже воткнуть палку в крепкие спицы адского колеса. Письмо к усатому горцу с трубкой так и не было отправлено: посчитал пустой затеей писать тому, кто не мог не знать о нарастающих злодеяниях.

Кузнеца Селивёрстова арестовали после посещения комендатуры. Наговорщина председателя колхоза обернулась заточением. Барак молча принял очередную жертву.

Надёжные решётки на окнах. Никодим вперил взор в изделия своих рук. Резь по сердцу прошла. На скулах желваки напряглись. Выходит — самому себе ковал из прутьев ясное солнышко: аккуратные лучи брали разбег из нижнего левого угла, обрывались в верхнем… Сынок барачище зонный строил батьке: живи, родной, не скучай.

От ворчливой Соломониды ни разу не приняли весточки с воли. Не разрешили встречи. Люто возненавидела тупоумного Евграфа Фесько. Догадалась: арест единоличника — дело его поганых рук, нечистоплотной души.

Могутная русская баба, которая могла коня на разлёте остопорить, высвободить засевшую по ступицы телегу из грязи, не знала, как расправиться с грязью бесцеремонной власти. Пучина крепко засасывала. Вот и её силач благоверный без всякой провинки заключен за тюремные стены… Господи, вразуми нехристей, одари человеколюбием…

Терзался Никодим от огульщины. Вины за собой не знал. Хотел в скором времени артель неуставную сколотить, земельку под неё получить, вернуть отобранный лужок. Где покосничать, если самодур Евграф, строя социлизм, с подпевалами из правления, отобрали луговину. Ещё дед гонял широкие прокосы по тем разгонным травным угодьям… За что воевал в гражданскую? Какую поганую революцию защищал? Ни воли. Ни спокоя от хищных ворогов. Одно баюкало душу: сопливенький рассыльный Оскал фигу покрутил под носом социлиста.

Смельчонок. Пришлось два фунта конфет купить, расплатиться сладостью за мальчишеский подвиг. Вертелась в голове знакомая мера веса — фунт. Лихо тоже отмеривается маленькой гирькой… Считай, Никодимушка, в этом бараке отпустили тебе первую порцию весового лиха… Вновь защемило сердце, проструилась по скулам напряженная дрожь.

Счетовод Покровский скрепился дружбой со старовером. Рассудительный Влас с иконкой святого Георгия Победоносца отличался ветхозаветной набожностью, глубоким пониманием незамутнённой веры. Иногда счетоводу мерещился светящийся нимб над кудлатой головой двуперстника. Исходил волнистый ореол, угасал под потолком барака. Друзья потеснились на нарах, освобождая местечко кузнецу. Влас знал Селиверстова: в скиту ходили легенды о его силе, удали и мастеровитости.

Возник краснорожий Ганька, рукоятью плётки ударил по ноге кузнеца.

— Сползай! Не на курорт приехал… С бабой — парашей будешь ночлежничать.