Вениамин Колыхалов - Тот самый яр...

Никодим подумал: «Не прибить ли разом гадёныша…» Призвал спокойствие. Хотелось свободы. Скрежетнул зубами, сжал кулаки.

Подошёл Горбонос, зыркнул на новичка. Прошипев Ганьке пару слов на ухо, оставил кузнецу застолблённое место на нарах.

Стоя на вышке, Натан переминался на скрипучем настиле. Мощный ветер с Оби проникал за овчинный полушубок. Подшитые валенки жали пальцы.

Под знакомые строки ветер баюкал рассерженного вертухая. Не аукнуть сейчас на раздольную Сибирь, не выпытать: что творится на её отбелённых просторах.

На кровати бессонница по-прежнему подступала к изголовью, мешала ночи исполнять желанный обряд сна. На вышке не терпелось закрыть глаза, погрузиться в холодную пучину.

Перестал испытывать к Тимуру никчемное озлобление. К чему? Не разобьёшь горячую любовь пущенной стрелой. Не порушишь пустой тратой ненужных страданий.

Не проходил кошмар увиденного в подземелье. Посинелый кулак, торчащий из-под слоя песка и хлорки, грозил отмщением. «Как ты мог, Натан, вляпаться в дерьмо Ярзоны?» Тюрьма на береговом изгибе, стала представляться огромной парашей, куда оправлялась вся энкавэдэшная шатия… Губилась молодость… Время проявляло терзающую суть…

Стал изливать душу Есенину, призывая во свидетели с того — дальнего света. «Был ты, Серёженька, попутчиком в стране… хотелось бежать вослед за тем комсомолом… Видно, не до конца раскрылся тебе весь трагизм кровавого Октября… Однако нутром чуял — не ту дугу прилаживают на шею народа… Ты не мог не знать о жестоком подавлении крестьянского восстания 1921 года. Земледельцы Западной Сибири, как липки, ободранные продналогами, продразвёрсткой, подняли голодный деревенский люд на свержение ига большевиков. Тюменские, ишимские, сургутские, омские, новониколаевские, другие обездоленные мятежные братья с вилами, топорами, охотничьими ружьями не могли одолеть вооружённых до зубов красных. У них бронепоезда, пулемёты, винтовки. Где-то под Тобольском в пекле бунта убит мой дед Пахом. Ему пешня в руках заменяла пику… Серёжа, скверно организован наш табун. Поднимись народ могучей стенкой против новых коварных мамаев — разве продержалась бы долго не наша, не русская власть… Оторопь в народе. Сатана помогает насильникам. Он подсказал разделить нас на белых и красных… Разделяй и властвуй… Истинный враг в сторонке. Похохатывает над одураченной чернью… За каким комсомолом бежать? За оглуплённым? Не раскусившим идеи подложного мира, вранья о свободе и братстве?.. Повешаться бы на этой мерзкой вышке — пороху не хватает… Отсырели мы, Есенин, всем общим стадом отсырели. Ни Пугачёвых. Ни Разиных. Ни Сусаниных…».

В тягостном скулеже ветра послышался скрип снега.

— Стой! Кто идёт?

— Проверка караула… Спишь, что ли?! — Возмутился Горбонос. — Тебя с вышки можно ножом ссадить.

— Услышал ведь. Окрикнул.

— Поздно. Почти подкрался.

— Спал бы, чикист, сны цветные смотрел.

— В зоне топор нашли. Бдительность — беззвучный удар по врагу. Не замышляет ли чего вшивота?

На топоре не оказалось отпечатков пальцев. Сочли сиё за талант конспиратора. Собрали плотников, возводивших барак. Обойдя ладную фигуру Тимура, Горбонос спросил:

— Твоя игрушка?

— Мой топор дома спит, не шляется по зонам.

— Отцу занёс?

— Ходить с топором на власть — против суховея мочиться.

Чикисту ответ понравился.

— Смотри, гармонист, доиграешься. Твоим же топором волю стешем.

Узнав о беглом допросе сына, чуткая Соломонида переволновалась:

— Тимурка, уезжайте с Прасковьей в Томск. У двоюродной сестры поживете.

— Батю освободят — уедем.

От напряжения, пережитого в зоне, почти зажившая рана от стрелы напомнила о себе затяжным нытьём. Сгруппировалась боль, выходила фонтанчиками.

Дыша на рубец, Прасковья дотрагивалась до него пуховыми губами, целовала. По телу Тимура пробегала ознобно-томительная дрожь.

— Не щекочи…

Радовалась Соломонида воркованию молодых. Она видела необделённую любовь, так не похожую на свои соломенные чувства. Одна обыдёнщина.

Не разрешили Тимуру повидаться с отцом. Не помогло заступничество Горелова. Сергей буквочки г/б — государственная безопасность — окрестил гибелью. Мрачнел день ото дня. Душа окатывалась кровью при виде полного поражения совести и чести сотрудников НКВД. Органы умели наводить слепоту на сердца, вверенные присяге. Лейтенант г/б догадывался: не он один ходит прозревшим. Не откровенничал ни с кем, боясь доноса. Раскулаченный отец не должен быть под подозрением. Сын ужался в чувствах. Даже мысли казались сухими, покоробленными. Особенно опасался стукача Горбоноса, Кувалду и недавно принятого надзирателя Ганьку. От него веяло псиным духом, разило самогонкой, чесноком и самосадом: табачный перегар вытекал ядовитой струёй.

Второй и третий рапорты об уходе из органов возымели на коменданта горькое действие.

— Лейтенант г/б, ты начинаешь раздражать… Побереги отца…

«Запугивать принялся… Служба в зазубринах…».

Комендант часто проявлял нервозность. На него внезапно накатывались волны раздражения. От нервного тика выплясывали веки. Запускал обе пятерни в смолевую волнистую шевелюру, скрёб ногтями зудкую кожу. Мошкарой вылетала перхоть, оседала на кителе, на сукне стола. Многие из офицерского состава недолюбливали командира, однако службу несли ревностно. Воинская иерархия обязывала уважать ступенчатость званий.

Никто из сослуживцев не припомнит, когда была запущена в оборот кличка Перхоть. Она прижилась, как серая пыльца в волосах.

Волевой Горелов сносил грубость старшего по званию. В чём-то даже оправдывал раздражённого человека: «Такая нервозно-стервозная обуза точит нервы сильнее ржавчины». Гэбист не мог по серым глазам коменданта вникнуть в таинство его затыренной души. «Сознаёт ли он бесчеловечность, царившую в зоне? Знал ли служака об истинном положении дел в пределах всего Наркомата?»

Под шелест директив, циркуляров, предписаний велась планомерная гибель нации… Как теперь вырубить совершенно несекретные буквы г/б из своей судьбы?.. Совершенна ли система, обставленная вот такими концлагерями, бумажными тайнами, сокрытыми захоронениями… Не существует ли зловещий заговор против мученика-народа, ослабленного империалистической, гражданской войнами, восстаниями, мятежами антоновщины… Разве не наигралась мускулами красная рать. Не показала ярость возмездия за некоторые поражения в путанной истории.

На свежем примере раскулаченного отца лейтенант «гибели» видел всю пагубу злобного противостояния. Охотно ехали крестьяне обживать Сибирь по Столыпинской реформе. Их сужали деньгами. Давали возможность приобрести скотину, инвентарь, домашнюю утварь. Новые передельщики жизни преуспели в разрушении векового уклада крестьянства. Налетели вороньём, расклевали добро, волю. Ссаживали с пашен, лугов. Лишали даже малых земельных наделов.