Рышард Лисковацкий - Жизнь вечная

Еще не началось построение команд, и хефтлинги в спешке заканчивали завтрак. Кто первый назвал завтраком этот глоток остывшего ячменного кофе и ломтик хлеба, похожий на иссохшую, серую ладонь хефтлинга? Кто? Еще было слышно, как узники прихлебывают кофе, чтобы приглушить голод. Утренний голод, отдохнувший, жгучий, особенно зловредный. Прихлебывают кофе, откашливаются, кряхтят, еще не началось построение команд, еще все впереди. Буковский по-прежнему в команде Лукеша. Уже не в огородной, пятый день в каменоломне, примыкающей к Фабричной улице. Какая каменоломня? Одно название, поскольку все должно как-то называться. Они таскали на носилках из карьера бесформенные глыбы известняка, и все-таки не было плохо. У Лукеша всегда было лучше, чем где-либо. На некотором расстоянии от Postenkette — линии постов — ходили обыкновенные вольные люди, без номеров, такие свободные, что, пожалуй, не имели представления о том, сколько цветов и оттенков содержит одно слово: неволя. Неволя бывает черной и цвета дизентерийных испражнений в лагерном нужнике, бывает всего-навсего серой и даже белой, как простыня. Вольные люди пробирались по ночам на территорию каменоломни, оставляли в расселинах хлеб, сигареты, луковицы, и команда Лукеша без труда находила днем эти сокровища. Тогда Буковский на какое-то время прощался со своими философскими рассуждениями относительно различных оттенков неволи и, немного конфузясь, проглатывал найденный в камнях хлеб. Обыкновенные люди без номеров… Отнюдь не обыкновенные, и да не коснется их какая бы то ни было нумерация. Буковский выглядел уже почти по-человечески. Во всяком случае, не походил на того дистрофика, который, впервые попав в лагерную теплицу и увидав цветы, застонал и ущипнул себя за щеку, чтобы поверить, что это всего лишь цветы, а не чудесный предсмертный сон, от которого не просыпаются. Прибывало сил, веры в благополучный исход, а Черный Роман словно только этого и дожидался. Потолковали. С Лукешем можно жить, Лукеш — порядочный человек, но вечен ли Лукеш? Именно потому, что порядочный, в один прекрасный день команду ликвидируют. — Не каркай, а то беду накличешь. Слишком далеко не заглядывай, там Todeszone — зона смерти. Сегодня неплохо, так стоит ли задумываться о том, что будет завтра? — Стоит. Я ждал, пока встанешь на ноги, и дождался… — возразил Черный Роман, — возможность появляется, которую грешно было бы упустить. Мне случайно удалось наладить контакт с роттенфюрером, потерявшим отца и мать во время бомбежки Берлина. Надломился, негодяй, начинает верить, что постигла его божья кара. — Какая возможность? В лице надломившегося роттенфюрера? — пожал плечами Ян, но Черный Роман самое важное приберег на десерт. — В команде Schutzpolizei — по обслуживанию охранной полиции — открывается для нас эта возможность. Он нас туда воткнет. — В Schutzpolizei? Хорошенькую команду нашел, храни тебя силы небесные… — Ян сперва возмутился, а потом взглянул на приятеля с нескрываемой подозрительностью. — Слишком много философствуешь, да мало знаешь, старый арестант, следовало бы основательно подтянуться… — Черный Роман говорил по-прежнему спокойно, словно успел уже сто раз взвесить каждую деталь новой ситуации. — Эта команда часто выходит за пределы лагеря, ее люди даже в самом городе работают, в разных казармах, в немецких домах. Может ли представиться лучшая возможность? Мы когда-то мечтали о бунте в картофельной команде, и подобные мечты можно без сожаления швырнуть в выгребную яму. Меняем стратегию, пан поручик. Бежать можно одному или, если попытаемся, вдвоем, с групповыми побегами покончено. — Хефтлинги прихлебывают ячменный кофе, откашливаются, кряхтят, еще не началось построение команд, а посыльный Абрамек подошел к старосте барака, и спустя минуту Ян услыхал свой номер. Староста барака орал так, что вздулись жилы на худой шее, хоть кричать не было нужды, так как Буковский стоял в нескольких метрах от него. — Хорошенько умойся, соскреби грязь с башмаков, тебя вызывают в Politische Abteilung, — и все-таки проскальзывает в голосе старосты удивление. Возможно, он так думает: где тут логика или хотя бы порядок? Ветеран, старый хефтлинг, прошел почти все круги ада. Почему раньше не угодил в отделение гестапо, если что-то за ним тянулось? Может, новое дело? Какое же новое, ведь как раз после возвращения из лазарета в силу вошел, благодаря широким связям… — Не слышишь? Умойся, тебя вызывают в гестапо… — Меня? — Если староста слегка удивился, то и Буковский мог не скрывать удивления. Но мгновенно опомнился, что тут было неясного? Стоят бараки, работает газовая камера, дымит крематорий, есть команды получше и похуже, есть Лукеш, есть и такие, как Выдерка или Гальке, которым наскучило убивать и которые обожают издеваться над трупами, есть лазарет, и есть гестапо. Все для узников. Тут любая неясность лишь внешне выглядит неясной. Вчера жизнь случайно дарована, сегодня смерть даруют без причины. Ян подтвердил кивком, что понял и берет назад удивление, и спросил почти спокойно: — Когда? — Сейчас же, — ответил староста, почесываясь под мышкой. — Немедленно, до ухода команд на работу… — добавил посыльный Абрамек и опустил голову. Пожалуй, не от стыда, чего ему стыдиться? Уж скорее от досады, что такой надежный парень, на которого можно было поставить, как на скаковую лошадь, проигрывает сегодня свой главный забег. Поставить хотя бы ради иллюзии, что для сильных людей существует какой-то шанс выжить. Может, не полностью проиграет? А только отчасти? Абрамек уверовал в Буковского, когда во время генеральной сортировки в лазарете на втором поле Ян самого Туманна отуманил. И это было самое настоящее чудо. А если случилось одно чудо, не произойдет ли и второе? И почему бы этому второму чуду не распространиться и на Абрамека, который был главным свидетелем первого чуда? Но теперь начинает закрадываться сомнение, ведь этого Яна вызывают в гестапо, и любые чудеса могут рассеяться, как дым из трубы крематория. Ну ладно, вызывают, а где сказано, что он не вернется?.. Барак Politische Abteilung у самой колючей проволоки первого поля, возле дверей барака висят доски с римскими цифрами, дабы здесь соблюдался порядок и узник знал, где ему стоять, пока не позовут. Ян ждал у доски с римской единицей, так как первое поле было для него официальным местом, хоть и далеким от античности. Абрамек давно улетучился, команды давно разошлись на работы, а Ян ждал, и хуже всего было именно то, что располагал временем для размышлений. В барак входили эсэсовцы, из барака выходили эсэсовцы, болтали о всевозможных вещах, договаривались о выпивке после дежурства, обменивались информацией о белотелой Линде, которая гораздо лучше Гильды, так как разрешает некоторые вольности, кто-то радовался, что получил неделю отпуска, кто-то радовался еще сильнее, что получил письмо от жены и что все в порядке, хотя англичане бомбят почти каждую ночь, а Ян ждал. Эти банальные разговоры об отпуске, девках, женах делались его союзниками, ибо теперь разумнее было внимать чужой болтовне, нежели собственным мыслям. Но мысли не желали отступать, все более тревожные, они напоминали о своем праве на самостоятельное бытие, ибо, коль скоро человек жив, с какой стати мысли его должны подыхать преждевременно? Ноги болят от долгого стояния, спина болит, деревенеет, ведь у доски полагается стоять навытяжку. Мысли тоже изнемогают, и есть у них такое право, и давно пора Яну это осознать. Зачем вызвали? Связано ли это с Замостьем? Старое дело, ничего от него не осталось. Бжеский успел истлеть в земле, парнишка — связной — как его звали? — тоже давно зарыт в песок. Быльем поросшее дело. Уклонился от регистрации офицеров запаса, но это уже обнаружилось на допросе в замойской Ротонде. Да, фамилия связного Кортас. Хорошо, что вспомнил. К чему? Господи, неужели нашли в чулане пистолеты? Может, Витольд нашел и кому-то похвастался, а когда его потом прижало гестапо… Витольд, сколько ему теперь лет? Сколько было пистолетов? Два, кажется два. И четыре гранаты. Как будто четыре. А может, Туманн вдруг обо мне вспомнил? Если даже так, то на кой черт все эти церемонии? Ему нет необходимости разыгрывать комедию с Politische Abteilung… — У нее очаровательные темно-голубые глазки и голова куколки… — Это приторный голос эсэсовца, который входит в барак. А Ян ждет. Темно-голубые глаза? Именно такие у Ирены, успел еще подумать, и тут же его подтолкнули так, что споткнулся о ступеньку крыльца и чуть не упал, угодив головой в стену коридора. Такое было начало. Приоткрытая дверь, третья по левой стороне, приглашала его на продолжение спектакля. И знал он лишь одно, еще не переступив порога, что независимо от того, кто его из-за стола поприветствует, унтер-штурмфюрер или даже гауптштурмфюрер, он, Ян Буковский, выступит здесь в главной роли. Сперва увидел до блеска начищенные высокие сапоги, письменный стол увидел, на котором лежала папка с бумагами и толстая бамбуковая палка, потом взглянул на молодого, плечистого оберштурмфюрера и доложил о своем прибытии. Оберштурмфюрер заглянул в папку, небрежно перелистал несколько машинописных и рукописных страниц, как будто только сейчас знакомился с делом Буковского, и лицо у него было равнодушное, словно дело это не сулило никаких сенсаций. И Ян стал с надеждой приглядываться к эсэсовцу. Эта надежда жила еще две-три минуты — столько времени заняли необходимые формальности. Ян Буковский, рожденный в Гожкове, повят Красностав, в тысяча девятьсот шестом году? Проживает в Избице? — Так точно! — С каким усердием он это выкрикнул, с какой надеждой подтвердил точность своих анкетных данных. А оберштурмфюрер спокойно осведомился, нуждается ли хефтлинг в переводчике, и Ян ответил, что переводчик не нужен. Тогда офицер тяжело поднялся со стула, глянул в окно, а когда на Яна воззрился, всякая надежда отпала в одну секунду. — Ты, вонючая свинья собачья, коммунист жидовский! — рявкнул он с такой силой и яростью, что все лицо его вдруг преобразилось, и это уже не был тот оберштурмфюрер, к которому Ян присматривался, войдя в комнату. — Ты, дерьмо поганое, король жидовский, уж я сегодня сшибу с тебя корону, и вместе с короной полетит твоя завшивленная башка. Мы тут кормим тебя, учим работать, а в твоем доме в Избице, оказывается, был устроен жидовский приют. Тебе говорят, слушай, а то через минуту навсегда оглохнешь. Уж на том свете вся твоя паршивая семейка, на тот свет отправилась вместе с твоими жидами… — Genug! — Хватит! — закричал в отчаянии Буковский и, до того как первый удар обрушился на его голову, успел добавить с болью, но уже и с бешеной ненавистью: — Скоты, бандиты… да, да, это конец. Капут Германии! — Из пробитой бамбуковой палкой головы хлынула кровь. Ян лежал на полу и, хоть били все сильнее и изощреннее, почти не ощущал побоев. Ибо самая неимоверная боль обрушилась на него еще до первого удара, поэтому бамбуковая палка и даже стальной прут уже ничего не значили. На какое-то мгновение он очнулся и, со стоном собственную кровь опознав, которая впитывалась в половицы, и кровь эту языком слизывая, прошептал, прохрипел то, что когда-то высказал Туманну от имени отправляемого в «двадцатку» хефтлинга и что хотел теперь высказать всем от своего имени: — Es lebt ein Gott zu strafen und rächen. Всевидящий господь вас накажет. — Может, оберштурмфюрер и не расслышал толком этого не слишком грозного пророчества, тем не менее принялся избивать распростертое на полу тело с каким-то особым подъемом. И вдруг забренчали гонги, возвещая обеденный перерыв. Оберштурмфюрер прервал свою работу, вернее, уже ее закончил и, тяжело отдуваясь, крикнул: — Hans, komm her! Ганс, войди! — Вошел молоденький, похожий на гимназиста эсэсовец. — In den Lager zurück. Доставь его в лагерь… — сказал офицер, показав носком сапога на скрючившееся, измятое, обескровленное тело Яна, — и только осторожнее, осторожнее, Vorsicht, Vorsicht. — И оба почти одновременно расхохотались. Эсэсовец схватил лежавшего за ноги, рысью протащил по коридору, выволок за порог барака и бросил у дощечки с римскими цифрами. Рабочие команды теснились поближе к котлам, хорошие команды, плохие и хуже которых нет, дожидались раздачи баланды. Тот, кому достанется счастливый черпак, найдет в своей миске не только кусочек гнилой брюквы, но и ошметочек, волоконце настоящего мяса. А тут лежит Ян. Вся эта история, которая была, есть и еще будет, не имеет уже для Яна ни малейшего значения…