Владимир Дягилев - Солдаты без оружия

— Холодновато, — сказал он Чащиной.

— Ерунда, — бодро ответила Чащина. — Пол подметем. Дыры в окнах заткнем. Печи натопим.

— Вот и действуйте, — обрадовался Филиппов.

Чащина, очевидно, снова вспомнила про свою обиду:

— Товарищ капитан, честное слово…

— Действуйте, раненые ждут.

Она недовольно махнула рукой и пошла к бронетранспортеру. Через минуту Филиппов услышал ее энергичный голос:

— Выгружайте, осторожненько только. Да что вы, в самом деле? Соболев, поддержи его.

«Ну вот и прекрасно!» — в душе одобрил Филиппов.

— Из «санитарки» возьмите все, что надо, — распорядился он, выйдя на крыльцо. — Запасной аккумулятор, ведра, кружки. Питание возьмите.

Оставив в помощь Чащиной Сатункина и Соболева, успокоенный и уверенный, что дело теперь наладится, Филиппов возвратился на КП.

Не успела «санитарка» остановиться, к ней шаткой походкой приблизился человек.

— Привет, любезный доктор, — услышал Филиппов хрипловатый голос и узнал Цырубина. — Чаю у тебя горячего нет? Замерз, как цуцик.

Филиппову было неловко перед Цырубиным за свою вчерашнюю глупость. Он не знал, как себя держать с ним. «Быть очень приветливым — еще подумает, что напугался, заискиваю; быть официальным — окончательно убедится, что я бездушный сухарь».

— Чаю нет, — сказал Филиппов полуприветливо, полуофициально.

Он вышел из кабины и пожал протянутую руку.

— Может, спиртишком угостишь? Замерз — только что из разведки.

— Это можно.

Они поднялись в кузов. Филиппов был рад, что Цырубин не вспоминает о вчерашнем разговоре и, как видно, не очень обиделся.

Когда Филиппов зажег свет, Цырубин произнес разочарованно:

— А ты один…

Филиппов догадался, что он опять искал Чащину и для этого придумал весь разговор о чае и спирте.

— Чащина в фольварке, — сообщил Филиппов после паузы.

— Ранена? — забеспокоился Цырубин.

— Нет, нет, жива-здорова. Я там раненых временно собираю, так она за ними приглядывает.

Цырубин не смог удержать радостной улыбки. Улыбался он как-то несмело, не в полную силу, будто опасался, что о нем подумают: дескать, такой большой, а несерьезный человек.

— Тогда выпьем давай.

Филиппов налил ему спирт в кружку, вторую кружку поставил с водой — запить.

— А ты?

— Я не люблю, — отказался Филиппов.

— Со мной не желаешь?

Цырубин насупился. Тогда Филиппов налил и себе. Без слов чокнулись, выпили, запили водой.

— Так-то оно теплее, — сказал Цырубин, легонько похлопывая ладонью по губам. — А ты, знаешь, любезный доктор, кого наш медсанвзвод обслуживает? Пехотных раненых.

— Откуда вам это известно?

— Разведка, — с гордостью произнес Цырубин.

— Так ведь это же черт знает что! Так они, пожалуй, и за год не подтянутся.

Вся уверенность Филиппова развеялась вмиг. Сотни самых беспокойных разнообразных мыслей стали одолевать его.

Раненых собралось в фольварке человек пятнадцать. Их поместили в ближнем от дороги доме. В первой комнате располагались ходячие. Они сидели прямо на наскоро подметенном полу, жадно курили. Они еще не остыли от боя, глаза горели боевым азартом, все мысли были там, на поле брани.

— Речушку, наверно, проскочили, — сказал молодой танкист в черной одежде, глубоко затягиваясь папиросой и щурясь.

— Эх, не повезло! — сказал второй, потирая небритое осунувшееся лицо. — Мы уже на том берегу были. Поднялись на холмик, а он, сволочь, как даст зажигательным… Должно быть, пристрелян холмик-то.

— Их тоже, гадов, жечь надо, — сказал третий.

Он метался по комнате, укачивая, как неуемного ребенка, свою обожженную, в белой повязке руку.

— Палить их. А когда побегут — гусеницами, гадов!

— Тихо!

Обожженный перестал метаться.

— Нет, показалось.

Неподалеку, просвистев над крышей, разорвался снаряд. Из окон посыпались на пол осколки стекол.

— Отплевывается, гад… Оставь докурить, может, легче будет.

— Его окружить бы, — сказал небритый.

— Сообразят, наверно. Комбриг, сам знаешь…

Новый взрыв прервал разговор…

Комнаты в доме были оклеены зелеными обоями. На стенах висели фотокарточки, забытые сбежавшими немцами-хозяевами. Дыры в окнах были заткнуты подушками. В щели дуло. Воздух холодными струйками просачивался в помещение, подушки покрылись белым крупитчатым инеем. Горел электрический свет от танкового аккумулятора. В каждой комнате стояла изразцовая печь. На ребристых плитах играли желтые зайчики.

В самом светлом углу крайней, наиболее теплой, отдельной комнаты лежал тяжело раненный в живот. Он не отрывал взгляда от фотографии на стене, облизывал сухим языком шершавые губы и выкрикивал одно и то же слово: «Пить… пить…»

Соболев, прихрамывая, шел к ведру, смачивал марлевую салфеточку водой и нес раненому. Тот жадно жевал салфетку, все не отрывая глаз от карточки.

— Не спеши, Петя. Третью салфетку доедаешь. Раз пить не положено, потерпи, — уговаривал Соболев.

Раненый на секунду затихал, судорожно теребил гимнастерку на груди, а затем еще настойчивее просил пить. Соболев брал его холодные руки и начинал их растирать, точно они были обморожены.

— Потерпи, Петя. Скоро тебя в санбат увезут. Операцию сделают. Все как положено.

— Подай Ирину, — неожиданно попросил раненый.

— Чего тебе?

— Ирину. Проститься хочу.

Раненый освободил руку и ткнул пальцем туда, где на стене висела фотография.

— Так то не Ирина, — догадался Соболев. — То — немка.

— Нет, подай.

— Да чего подать-то? Это же фрау, слово даю.

Раненый облизал сухие губы и, не слушая больше Соболева, закричал:

— Пить!.. Пить!..

Появилась Чащина — в гимнастерке, туго перетянутой ремнем, с санитарной сумкой через плечо. Руки ее до самых запястий были измазаны йодом, будто она надела коричневые перчатки.

К ней подошел Соболев, умоляюще зашептал:

— Пусть напьется, теперь все равно!

— Нельзя. Не первый раз говорю — нельзя!

— Эх, товарищ гвардии лейтенант! Да поймите — из одного села мы с ним. Вместе на тракторе работали. Вместе премии получали. Думали опять работать… Разрешите?

Чащина отвернулась, смахнула набежавшую слезу. Ей было очень обидно: ни за что ни про что оторвали от родного батальона, сунули сюда и не помогают. И получается, будто она виновата в том, что раненые мучаются. «Ерунда какая-то, честное слово!»

Она подошла ко второму тяжелораненому, Соснову. Соснов лежал с закрытыми глазами, точно спал. На лице выступили крупные капельки пота. Осколком снаряда у него была оторвана правая нога выше колена.

Чувствуя возле себя человека, раненый открыл глаза и чуть слышно, без жалобы в голосе, сказал:

— Оторванная подошва чешется, сил нет.