Александр Андреев - Берегите солнце

— Что это за люди? — спросила она.

Я ответил, помедлив, — мне не хотелось говорить о них:

— Люди… Не очень высокого достоинства…

— За что вы их задержали? Что будете с ними делать?

— Завтра установим, кто в чем виноват, часть из них наверняка расстреляем, — сказал я. Нина зябко передернула плечами, прижала руки к груди, ничего не сказала. — Это необходимо, Нина.

— Я знаю.

— Когда ты приехала в Москву?

— Сегодня утром.

— Что с тобой было?

— Не спрашивай, Дима. — Нина порывисто сжала мою руку. — Пожалуйста. Рассказывать очень долго. Как-нибудь после. Я устала и смертельно хочу спать. Кажется, проспала бы неделю. — Она отступила от окна. — Я пойду, Дима…

— Я тебя провожу.

Лейтенант Тропинин попрощался с Тоней у дверей.

— Я ненадолго, скоро вернусь, — сказал я Тропинину. — Постарайтесь по документам проверить задержанных.

Чертыханов и Тоня шли по улице впереди меня и Нины.

— Сколько времени ты пробудешь в Москве? — спросил я.

— Не знаю. А ты?

— Тоже не знаю.

— Когда мы увидимся?

— Завтра. Обязательно завтра.

Нина остановилась и, чуть запрокинув голову, посмотрела мне в лицо.

— Я ужасно соскучилась, Дима, сил моих нет! — Глаза ее влажно блеснули. Я осторожно обнял ее и поцеловал. Мы стояли, обнявшись, долго, безмолвно, несчастные и счастливые одновременно. Над нами нависали осенние тучи, исхлестанные фиолетовыми, как бы упруго звенящими струями, нас окружала тяжелая, каменная тишина, а темнота, казалось, была живая, шатающаяся от зарев. В висках у меня сильными толчками билась кровь…

В это время на Большой Бронной раздались крики: «Стой, стой!», одиночные выстрелы, затем последовал взрыв.

Чертыханов подбежал ко мне.

— Товарищ капитан, это наши!

Я посмотрел на Нину и Тоню.

— Одни доберетесь?

— Конечно, — ответила Тоня. — О нас не тревожься.

— Тогда уходите! — До завтра, Нина!..

Мы побежали к тому двору, откуда слышалась стрельба. Из ворот выкатилась грузовая машина. Она на секунду плеснула нам в глаза вспышкой фар, ослепила.

— Стой! — заорал Чертыханов, взмахнув автоматом. — Стой, говорят!

Правая дверца кабины приоткрылась, и в ответ ударил выстрел. Пуля тонкой струной пропела возле моего уха. Машина круто свернула вправо и рванулась вдоль улицы, в темень.

— Уйдет! — крикнул я.

— Не уйдет. — Чертыханов упал на одно колено и выпустил вслед удалявшейся машине одну очередь, затем вторую. Слышно было, как лопнули баллоны, мотор тяжко взревел и обода колес застучали по булыжнику…

Из машины выпрыгнуло четыре человека: двое из кабины и двое из кузова. Один из них, приостановившись на секунду, размахнулся и швырнул в нашу сторону гранату. Я едва успел крикнуть: «Ложись!» Граната взорвалась на тротуаре, возле окна полуподвала. Но человек, кинувший гранату, споткнулся: Чертыханов успел выстрелить в него.

К нам присоединилось двое бойцов — Петя Куделин и второй, видимо, раненный: он морщился и тихо вскрикивал от боли…

— До батальона дойдешь? — спросил я красноармейца. Тот кивнул. — Тогда иди. Там перевяжут.

Чертыханов влетел во двор, где скрылись бежавшие. Я поспешил за ним. Во дворе было темно и тихо. Прокофий скомандовал кому-то:

— Стой! Стрелять буду! — и выстрелил.

Завернув за угол сарая, я увидел прямо перед собой человека с круглым лицом, с железным, спрессованным навечно ежиком волос; он стоял, прислонившись спиной к стене, на меня глядели черные дыры вместо глаз. Он медленно занес руку, должно быть, с гранатой-«лимонкой», Чертыханов успел прикладом ударить по его руке, «лимонка» шлепнулась к ногам, и Прокофий сильным пинком отбросил ее; она ударилась в дровяной сарайчик и взорвалась. И где-то в глубине следующего двора раздался испуганный крик: «Немцы! Немцы в Москве!»

Здоровенный детина с черными дырами вместо глаз привычно выхватил из кармана нож и рванулся ко мне. И тогда я выстрелил в него в упор. Человек протяжно и глухо застонал и грохнулся на землю.

— Готов, — отметил Чертыханов.

— Возьми у него документы, — сказал я.

Чертыханов наклонился над убитым.

— Документов целый воз!..

Подошел Петя Куделин, горячий от возбуждения и в то же время огорченный.

— Сбежал, товарищ капитан. Все дворы проходные, разве найдешь… Не подоспей вы — все удрали бы.

— Никуда бы они не удрали, Петя, — успокоил я его. — Не мы, так другие схватили бы…

Мы вернулись к грузовику. Чертыханов влез в кузов и развязал брезент, прикрывавший груз. Я встал на скат и тоже заглянул через борт. В кузове аккуратно были уложены штуки мануфактуры, шерстяных и шелковых тканей, банки с консервами, мешки с мукой и сахаром, плетеные корзины с водкой и коньяком. А на самом дне — два мешка с тяжелыми четырехугольными предметами. Прокофий развязал мешок, вытащил один такой предмет и сказал:

— А напоследок — деньги, товарищ капитан. — Еще раз посветил фонариком и уточнил: — Тридцатки. Только из-под печатной машины. И во втором мешке тоже деньги, но, должно быть, сотенные: пачки-то побольше и потяжелее… Вот это хапанули! Вот это работа, товарищ капитан!..

— Ладно, — сказал я, спрыгивая с колеса. — Завяжи мешки так, как было. Дай мне фонарь.

Я осветил скаты. Они были прострелены в нескольких местах и изрублены ободами.

— Не дотянем, товарищ капитан, — сказал Чертыханов. — Разве на таких колесах доедешь?..

— На первой скорости доберемся, — ответил я. — Садись, Петя…

Чертыханов, свесившись через борт, заглянул ко мне в кабину.

— Товарищ капитан, давайте по пачечке захватим деньжишек-то, а? Все равно ведь несчитанные. Хоть гульнем напоследок вдоволь, как по нотам. Лицо его висело передо мной — лбом книзу — желтое, как фонарь. Он, прищурясь, смотрел на меня, ожидая, что я отвечу.

— Бери, если хочешь, — небрежно сказал я. — Хочешь пачку, хочешь две. Пожалуйста.

Желтый фонарь качнулся, взлетая вверх.

— Н-да, — проворчал Чертыханов. — Огорошили вы меня своим великодушием. Лучше бы накричали…

Я рассмеялся.

— Мрачно шутишь, Прокофий.

Чертыханов опять свесился ко мне.

— Вот ведь что удивительно, товарищ капитан: сижу я на деньгах — на миллионах! — от которых столько подлостей и преступлений произошло на земле и из-за которых, в сущности, эти вот бандюги носом в мусорную яму ткнулись, и мне хоть бы что. Сижу, как на мешке с картошкой. А вы только представьте: окончится война, вернусь домой, на свою калужскую землю, где теперь хозяйничают немцы, и знаю наперед: ни наркома из меня не выйдет, ни генерала, ни профессора. Буду выращивать хлеб, буду копеечку к копеечке приклеивать да подсчитывать, и жена появится — надо бога молить, чтобы кроткая попалась, не жадная, — сетовать буду: не хватает деньжишек. А ведь семейка образуется, детишки пойдут, их всех одеть надо, обуть, накормить. И буду я зимними долгими вечерами рассказывать им, детишкам, что, мол, сидел верхом на миллионах и ни одной что ни на есть завалящей бумажонки не присвоил, — не до того было. Да, жизнь… Трогать будем или ребят позовем? Перетаскаем все на руках?..