Степан Злобин - Пропавшие без вести

— Пошли, Балашов, — позвал уже оказавшийся рядом Володька и крепко взял его под руку.

Кто-то еще подхватил Ивана с другой стороны…

Зима крепчала. Начались вьюги. Поземка тащила с полей колючий снежок, заметая приземистые бараки, делая невыносимыми утренние поверочные построения в блоках, которые начинались теперь еще затемно, при свете прожекторов с вышек.

Издрогнув в очереди у кухни, пленные не успевали согреть о котелок ознобленные руки, пока баланда остынет. Приходилось тут же, идя от кухни, хлебать через край, чтобы хоть чуть обогреть и нутро.

— Хлебай, Левоныч, пока горяча! Запасай калорий! — насмешливо бодрил товарища Муравьев. — Я видал, их в твой котелок штук пять-шесть проскочило!

— Я, Михайло Семеныч, не плачу! Я с детства калорий в шахте набрался, когда уголек рубал. Он у нас на Анжерке куда какой калорийный! Ты сам берегись, а я не застыну! — отшучивался Пимен. — По-алтайски это не холод, тепло! Ты, Михайло, не знаешь нашего холода. Там уж поежился бы!..

После отправки Балашова в лазарет Генька позвал Трудникова переселиться на нижние нары.

Рядом с Генькой жил Муравьев.

Некоторое время Пимен и Муравьев вместе ходили на работы в кровельной команде, которая чинила к зиме толевые барачные крыши. Но с морозами кровельщики остались без дела. Оба соседа часовщика, не получая рабочей добавки к пайку, кормились тем, что на всех троих зарабатывал Генька.

И все-таки Пимен всегда ухитрялся сберечь что-нибудь «в гостинец» для Балашова, которого раз в неделю не забывал навестить в лазарете…

Измученные, издрогшие, жадно проглотив ненасыщающий завтрак, люди от кухни торопились в бараки, чтобы плотно прижаться на нарах друг к другу. Но ветер схватывал дверь, вырывал из застывших пальцев скобу, и холод со снегом врывался в барак…

— Затворяй! Чтобы черти тебя… Затворяй!

Барак, воздух которого пропитался махорочным чадом, запахом прокисших шинелей, сопревших портянок и нечистого тела, казался обителью блаженства…

После завтрака отбирали людей для отправки в разные концы фашистского райха. Тех, кого угоняли, кормили обедом вне очереди, и вот уже колючий и пронзительный ветер распахивал полы их истрепанных, негреющих шинелей, охватывал их нестерпимым ознобом. Люди шагали к станции. Они шли вереницей, наклоняясь вперед, зажимая ладонями уши, зажмуривая глаза от колючего снега и едва переводя дыхание, навстречу ветру, в деревянных колодках, скользя, спотыкаясь и падая. Вслед за ними из лазарета выходили санитары с носилками, чтобы снести в мертвецкую тех, кто умер, шагая к станции, или упал на платформе в ожидании погрузки в вагоны, не успев изведать новую долю…

Многие уже отчетливо понимали, что во всех лагерях Германии царит тот же самый режим, ни лучше, ни хуже. Но они боялись почувствовать себя еще раз одинокими и потерянными в каком-нибудь новом месте и потому никуда не хотели ехать, страшась потерять друзей, в которых чувствовали как бы частицу далекой родины.

Другие, более молодые и сильные, наоборот, и сами стремились к отправке, мечтая в любой новой участи найти большую возможность рывка на волю — к родине, к армии, к партизанам…

Огромному же большинству замученных людей казалось, что уже все равно, куда их еще повезут и что именно заставят делать. Они перешли уже ту черту страдания, до которой человек еще сохраняет надежду на лучшую участь…

В этом лагерном «комбинате» осталось теперь уже не четыре, а только три лагеря, а через солдат конвоя шел слух о том, что вскоре рабочий лагерь из каменных бараков тоже разгонят по заводам и шахтам.

— Ну что ж, не беда! Куда-никуда, лишь бы вместе… Не пропадем! — согласно бодрились Трудников и Муравьев, в последнее время ставшие неразлучными.

Когда перестали гонять на лагерные работы, стало еще тоскливее в длинные зимние вечера. Что же творится там, далеко на востоке? Как стоит против фашистов Родина?

Эта безвестность усиливала тоску.

Но источник осведомления был лишь один — все та же газетка «Клич». Она выходила три раза в неделю, и по баракам ее носил самолично гестаповский фельдфебель, по должности зондерфюрер, то есть особый руководитель лагеря Краузе, официальный шпион, гитлеровский «политрук». Говорили, что Краузе бывший пастор. Но здесь он был палачом. Он беспощадно подвешивал пленных за руки, бил плетьми, засекая до смерти, и морил за провинности в темном, голодном карцере.

И вот он, этот палач, стоит на пороге с пачкой газет.

— Здрав-ствуйте, господа! Как ваше здоровье? Я принес вам но-вости. Почи-тайте, пора-дуй-тесь! — произнес он достаточно чисто по-русски, только слегка замедленно, нараспев, как будто иные слова он читал по складам. Он скривил улыбкой узкую щелку, которая заменяла ему рот, и склонил набок голову, словно прислушиваясь к ожидаемому ответу.

Но никто не ответил.

— Вы, господа, свиньи! Сво-лочь невеж-ливая! Я с вами здороваюсь! — раздраженно сказал Краузе и, бросив на стол пачку «Клича», ушел.

Краузе понимал, что русские в эти дни, измаявшись, ждут хоть какой-нибудь вести о фронте. Может быть, хоть случайно прорвется здесь слово правды. И хоть никто не верил фашистам, все-таки руки потянулись к этим листам.

Но, захлебываясь злорадством, фашисты писали только о том, что в Советском Союзе нет хлеба, большие затруднения с солью, что самое частое заболевание в России — авитаминоз, что рабочих перевели на казарменное положение, что всех мальчиков, девушек и женщин мобилизуют в армию, в шахты и на лесные работы, где они умирают от голода на тяжелом труде по шестнадцать часов в сутки, но что все это понапрасну — Россия будет разбита.

— Вот ведь сволочи, гады, всю душу тебе растравят! — гневно воскликнул Трудников.

— Читали газету, господа? — раздался вдруг с порога голос гестаповца Краузе, который не поленился еще раз зайти к ним в барак. — Успели узнать, что творит-ся в России? — сокрушенно вздохнул он. — Вас угнали на фронт, а семьи ваши от голода пух-нут! Если бы вы были дома, то сами паха-ли бы и сажа-ли кар-тошку, — выговаривал он по складам. — Конечно, когда Германия победит, вы все будете до-ма и у вас будет много кар-тош-ки. Кто хочет быть дома, тот должен помочь Германии скорее победить ком-му-нис-тов. Кто болен, тот должен хотя бы молиться богу за побе-ду Герма-нии. Тогда вы с чистой душой войдете в новую Евро-пу, которую стро-ит Герма-ния!

— Чтоб ты сдох, растудыт твоя «чиста душа»! — вдогонку фельдфебелю воскликнул старик, взятый в плен, как он объяснял, «вместо сына», который успел сменить красноармейскую форму на гражданское платье отца. — «У вас будет много кар-тош-ки»! Фашистска кукла! — передразнил он гестаповца

Кличка «чистая душа» так и прилипла с этого дня к Краузе.