Степан Злобин - Пропавшие без вести

К импровизированной виселице между тем подъезжали из окрестностей на велосипедах гражданские фашисты, любители «острых» зрелищ, нацеливались на трупы казненных объективами фото, щелкали и, удовлетворенные, уезжали…

Муравьев невольно вспоминал описанную Толстым в «Войне и мире» казнь французами пленных русских. Нет, он не заметил у собравшихся здесь гитлеровцев, солдат и офицеров, того естественного человеческого смятения, которое Пьер наблюдал у наполеоновских солдат.

Гитлеровцев не смущала казнь. Они убивали без мысли и чувства… Что же они такое — механизмы или скоты?!

В тот же день, после обеда, полицейский Славка Собака вел к станции человек пятьдесят на разгрузку продуктов.

— Стоять и ходить разучились, сволочи! В Красной Армии небось умели ходить. Смир-рна! — с обычной злобой орал плюгавый, чубастый Славка. — Шагом марш! — скомандовал он, довольный своей командирской ролью. — Раз-два-три! — отсчитывал он шаг.

Проходя ворота, люди подтянулись, привычный счет заставил шагать тверже. Понурив головы, они приближались к повешенным два часа назад пленным товарищам. Вдруг из рядов рабочей команды вырвался повелительный, крепкий голос:

— Смир-рно! Равнение нале-во!

Команда ударила по сердцам, распрямила запавшие груди, развернула плечи. Четко ступая, все вздернули влево головы и торжественно прошагали, отдавая последнюю почесть казненным. У всех захватило дух от гордого траурного подъема этой минуты и на мгновение сдавило гортани…

— Вольно! — уверенно и умело разрешил напряжение тот же голос, когда миновали казненных.

Только у станции, возле вагонов, Славка Собака опомнился и остановил рабочих.

— Кто подал команду, сволочь?! Где тут, в бога мать, комиссар? Выходи! — потребовал полицейский, сжимая плеть.

Все молчали.

— Ты, господин большевик, нас всех погубить задумал?! Всех хочешь отправить туда же?! За чужим горбом расхрабрился орать?! Выходи! — настойчиво требовал полицейский. — Сейчас всех назад отведу, наберу на разгрузку новых! — пригрозил он. — Ну, кто подал команду? В последний раз…

Исхудавший, щупленький человек с темно-карими живыми глазами шагнул вперед:

— Я подал команду.

— Почему командовал?! Комиссар мне нашелся! На фронте надо было командовать, а тут не твоя забота! — прохрипел полицай. Он ударил пленного толстой резиновой палкой по голове и сбил с ног. — Комисса-ар!! Комисса-ар!! — хрипел он, избивая лежавшего на земле ногами по бокам, по груди, голове…

Солдаты-немцы, опершись на винтовки, наблюдали это повседневное зрелище с полным равнодушием, даже и не расспрашивая о причине. А им-то что! Русский русского бьет — наплевать! Тем более он кричит: «Комиссар!» — значит, так надо, пусть бьет. Остальные пленные, стоя в строю, угрюмо молчали, не смея вступиться.

Пока шла разгрузка вагона, избитый оставался лежать в стороне.

Вечером его принесли на шинели рабочие той же команды и положили возле комендатуры на снег.

— Эй, санитары! Тут одного в мертвецкую надо! — крикнул Славка Собака на ходу возле ворот лазарета и повел команду в рабочие блоки.

Слух об этом происшествии мгновенно разнесся по рабочему лагерю…

— Капитан-лейтенанта — я тебе говорил, я с ним вместе в команде работал — Славка Собака насмерть сегодня забил… А знаешь, за что… — сдавленным голосом после ужина рассказал Трудников Муравьеву. — Знал я его, — завершил он рассказ. — Маленький, щупленький, в чем душа! А душа-то была на крыльях!..

В эту минуту в барак вошел часовщик.

— Славке Собаке кто-то камнем в башку запустил, — сообщил он, примащиваясь к ночлегу. — Сволочь кубанка спасла, а то бы насквозь черепушка. Вот этакий каменюка!.. Досадно! — добавил Генька.

— Неправильно, — сказал Трудников. — Мелкий террористический акт.

— Начетчик ты! — запальчиво вскинулся часовщик. — Надо по обстановке рассматривать: это, конечно, не метод борьбы, однако же агитация действием, так я считаю!

— По правде — ты, что ли, влепил? — едва слышно спросил Трудников, когда они все втроем уже улеглись и закурили «одну на троих».

— Кто влепил, тот и правильно сделал! Жалко, кубанка толста. А все-таки повалился — не вскрикнул, сволочь… Минут через десять его полицаи в барак притащили, спиртом отпаивать стали, — шепотом объяснял Генька. — Я в это время уже у них в бараке часы сдавал переводчику Гошке.

— Ведь как сказать… В темноте по башке каменюкой тоже неплохо, — сказал Муравьев. — Поймут, за что, и смирнее станут. А скверно другое: полицейский убивал человека при полсотне товарищей, и все молчали…

— А что же, по-твоему, нужно было? Полицая убить на месте? Ну, фашисты всех бы и расстреляли! — возразил часовщик. — Открыто против полиции выступать опасно! Фашистам никак нельзя без предателей. Без полицаев они как без рук. Открыто — опасно!

— А как тебе кажется, на фронте, пожалуй, опаснее? — спросил Муравьев с насмешкой.

— На миру-то не так ведь страшно! — ответил Генька.

— Да, на миру! — повторил Муравьев. — А тут что, не на миру?! Ведь вот капитан-лейтенант ходил без знаков различия, а чувствовал он в себе командира. Пришел момент, и правильно он скомандовал. А в массе всегда себя надо чувствовать командиром, рядом быть с рядовым бойцом, его поддержать в самый трудный час. А самый-то трудный час — он и есть у нас вот теперь…

— Да, труднее не вздумать! — согласился и Генька.

Балашов отлежался в лазаретном бараке на матраце, с подушкой под головою. Это было удивительное ощущение после долгих месяцев, проведенных на голых досках. Не беда, что барак был такой же, как и рабочие. Зато здесь было в четыре раза меньше людей на такое же помещение. И все-таки от посещения до посещения Трудникова Иван тосковал, слушая стоны больных соседей, кашель, а то и предсмертный, часами длящийся хрип. Сознание того, что люди вокруг страдают, а ты им ничем не можешь помочь, угнетало и мучило.

Иван чувствовал себя практически совершенно здоровым и отдохнувшим. Истощение? Голод? Но разве голод был меньше в рабочих бараках?

Однако же только здесь, в лазарете, в отрыве от Пимена и от Геньки-часовщика, Иван понял, как привязался к ним.

Его особенно раздражал здесь, в лазаретной секции, палатный старшой Забелин, плоский детина лет сорока, с уныло висящим носом, который постоянно нудно брюзжал по поводу того, что он, человек с высшим образованием, инженер, вынужден возиться со шваброй и парашей, вскакивать ночью к лежачим больным и помогать санитарам носить мертвецов.

— А ты откажись! — как-то сказал санитар Кострикин, высокий чернобровый моряк с лукавым прищуром пристальных карих глаз.

Эти слова Кострикина вызвали общую злую усмешку: ведь старшой получал легально добавочную порцию баланды, а Забелину, кроме того, каждый день еще кто-то «подбрасывал» с кухни хлеба или котелок поварского жирного супа. Тогда свою баланду старшой отдавал без ущерба тому, кто фактически за него выполнял всю работу.