Тарас Степанчук - Наташа и Марсель

— Комиссары, коммунисты, евреи!.. — опять прокричал офицер. Выдержав паузу, он от правого фланга пошел мимо нас, вызывая из строя каждого десятого.

В числе обреченных оказался и Савелий Дубинский. Вместе с товарищами он выстроился чуть в стороне от нашей шеренги, готовясь встретить неизбежное.

— Позвольте обратиться, господин офицер!..

Из нашей шеренги лисьим ходом выскользнул Шакал, двумя пальцами смахнул с головы пилотку и ткнул ею в сторону Савелия:

— Этот солдат сидел у большевиков в тюрьме и является врагом ихнего строя. Он, как и я, готов служить великой Германии и фюреру Адольфу Гитлеру.

— Ну, чево мелешь? — лениво возразил Савелий и умолк.

Младший офицер что-то сказал старшему, и тот согласно кивнул.

— Пускай выходить, — разрешил офицер. — Мы подарить ему жизнь.

— Да как же так… — засомневался Савелий, оглянувшись на товарищей. Но Шакал взглядом указал ему на Васунга. Застывшая улыбка Гриши была ужасной. И Савелий, косолапо загребая пушистый снег, пошел к Шакалу.

Офицер покосился на Шакала и поднял черный палец в кожаной перчатке:

— Один юде, еврей — и ты получил жизнь. За этого, — он показал пальцем на Савелия, — один коммунистен.

— Завсегда пожалуйста, господин офицер!

Шакал всей пятерней указал на старшину Вишню:

— Этот мне трибуналом грозился. Партейный. У себя на Украине зажиточных хозяев раскулачивал!

Как умудрился старшина Вишня уберечь в плену трофейный браунинг? Выйдя из строя, он выстрелил в старшего офицера, и тот рухнул замертво.

Житейская практичность сказалась у Вишни даже в смертную минуту: цель он для своего выстрела выбрал самую стоящую — старшего офицера. Наверное, выстрелил он последний патрон и, не желая даваться на муки живым, подчеркнуто тщательно целился в другого офицера, пока не скрестились в нашем старшине сразу несколько автоматных очередей.

С автомашины по обреченным басовито задудукал крупнокалиберный пулемет. Когда он умолк, среди упавших приподнялся и сел молодой лейтенант. Пуля раздробила ему челюсть, он захлебывался кровью и отчаянно кричал.

Поколебавшись, офицер протянул Шакалу перезаряженный пистолет и приказал:

— Шис! Добей!

И Шакал добил.

На станции Новгород-Северский нас погрузили и заперли в неотапливаемые товарные вагоны, и четверо суток черепашьей скоростью мы тащились по морозной неизвестности.

Под вечер наш эшелон прибыл в Гомель, и тех, кто мог еще идти, погнали через город. Когда мы в густеющих сумерках огибали большой парк, Садофий Арефин тронул меня за плечо:

— Давай рискнем: пан или пропал! Разбегаться по команде комбата!

Выждав удобный момент, мы врассыпную бросились в парк. Конвоиры в тот морозный вечер зазевались и начали стрелять с опозданием, благодаря чему я невредимым пробежал парк и укрылся в развалинах какого-то дома. Переводя дух, увидел рядом комбата.

Мороз крепчал. Над темной стеной деревьев поднималась луна, выстуженная до рыжей бледности. Клонило в сон.

— Идем к окраине, — сказал Борисенко, — иначе замерзнем.

Из Гомеля мы выбрались за полночь, дошли до первой пригородной деревушки, постучались в окно крайней хаты. Молчаливая хозяйка достала из печи чугунок борща, щедро нарезала пахучие ржаные ломти, придвинула кувшин с молоком.

— Ешьте помалу, хлопцы, — предупредил старик — хозяин, — а то наголодались и враз сомлеете.

Остаток ночи мы провели в невеселой беседе с хозяином, день просидели в погребе, а вечером, поклонившись добрым людям, отправились к далекой теперь уже линии фронта.

Переходя речушку, я провалился под лед и спасся только благодаря своему комбату. Но купание не прошло бесследно: я заболел воспалением легких и лихорадкой. Какое-то время — помню слабо — передвигался сам, а до крайней хаты деревни Стригино меня донес на плечах Петр Игнатович.

Кто-то стаскивал с меня шинель, гимнастерку, сапоги. Потом руки Борисенко перенесли меня в постель и, прежде чем провалиться в забытье, до меня донеслись слова:

— Иди до своих, командир. России каждый защитник сегодня дорог.

…Ласковая теплая ладонь погладила мое лицо, и я открыл глаза. Увидел выбеленный до синеватого оттенка потолок, сияющую чистотой горницу и перевел взгляд на незнакомую высокую женщину — большеглазую, с седой прядью волос, которая выбивалась из-за края темного платка.

Женщина улыбнулась:

— С того света возвернулся, Ванюша. Долго жить будешь, сынок, если такую хворь переборол.

Женщина качнула головой:

— Чего ж ты меня, беспамятный, мамой кликал? Я мать своих детей, а тебе — Архиповна. Своя мать у тебя есть?

— Есть.

Матери моей — я узнал об этом значительно позже — не было уже в живых…

Двадцать пятого декабря в хату вошли два немца и полицейский. Архиповна побледнела, но с удивительным самообладанием оглянулась в сторону кровати, на которой я лежал:

— Брат мой… Хворает…

Полицейский отрицательно покачал головой, и один из гитлеровцев отрывисто добавил:

— Ауфштеен, шайзе! Комм!

«Встать, скотина! Пошел!» — понял я.

— Куда ж вы, хворого!.. — вскрикнула Архиповна.

Второй немец повел автомат на нее, детей, и я вскочил с постели.

Архиповна открыла сундук, достала мою выстиранную и отутюженную форму, протянула ее на вытянутых руках и, заплакав в голос, проговорила:

— Одягайся в неволю, Ванюша.

И снова были этапы, езда в неотапливаемых вагонах. После прибытия в Борисов нас, оставшихся в живых, повели через город. На фоне вечереющего неба я увидел на центральной площади черную виселицу: два столба, перекладину, а под ней застывшую человеческую фигуру. Подойдя ближе, узнал в повешенном того самого деда, в зимней шапке и кавалерийских галифе, который беседовал со мной в очереди за кипятком.

Борисовский лагерь военнопленных по своему режиму ничем не отличался от других гитлеровских лагерей.

Мир тесен: здесь я встретил Садофия Арефина и двух охранников — Савелия и Шакала.

Арефину я обязан тем, что выдержал голод и холод, не лишился рассудка и сохранил способность бороться за жизнь.

Однажды вечером перед входом в барак появился Савелий, молча протянул мне буханку хлеба и кусок сала, по-домашнему завернутый в тряпицу.

Я отвернулся. Савелий по-прежнему молча положил еду на ступеньку крыльца. И тут будто из-под земли вырос Шакал, зловеще прищурился:

— Начальничка и в зоне корчишь? Твое время кончилось, теперь мы начальнички. А вы стадо. Все бы вам коллективизации да раскулачивания, теперь коллективно будете здесь от голода подыхать. А твое угощенье, Савелий, которым наш взводный брезгует…

Сало Шакал сунул в карман шинели, буханку поддел носком зеркально начищенного сапога и ловко отшвырнул на освещенную полосу, к лагерной ограде. Усмехнулся: